Собачья голова - Мортен Рамсланд

Но Ставангер не оказался благословенным городом, и принимали их не как графов и баронов. Да, конечно, соседские дети, казалось, горели желанием поучаствовать в разгрузке вещей, что было крайне необходимо, поскольку пьяных грузчиков невозможно было растолкать, но взрослые не двигались с места, и когда один свободомыслящий сосед из дома напротив все-таки решил перейти через улицу, чтобы поздороваться с новоселами, то мгновенно вернулся назад: «А еще утверждает, что инженер, а сам такое говорит! Как какой-нибудь портовый грузчик…»

Соседских детей подобное нисколько не волновало. Они с готовностью взялись за коробки и шкафы, и через некоторое время старые письма доктора Тура уже валялись на дорожке, ведущей к дому, картины были кое-где разодраны, фарфоровая посуда звенела. Детей особенно заинтересовал Ушастый. «Что это с ним такое? — поинтересовались они у Бьорк. — Он что, паралитик, что ли, раз носит такую штуку?» Бьорк терпеливо объясняла любопытным мальчишкам, что ее сынишка имеет обыкновение засовывать в уши всякую всячину. Корсет — это не кольчуга, а изобретение одного талантливого врача, — и в последующие дни с улицы доносились крики ребятишек:

— Эй, ты там! Можно называть тебя Ушастым? Иди-ка сюда, покажи нам, что ты там засовываешь в уши!

Ушастому не очень-то хотелось идти на улицу, но в конце концов пришлось. «Большой мальчик должен выходить из дома играть, — говорил его папа. — Только мыши живут под раковиной». И Ушастый поковылял на улицу в своем невыносимом корсете, который в Ставангере навсегда обеспечит ему славу паралитика и чудака, и, оказавшись перед своими потенциальными мучителями, тотчас сказал: «Сам я не могу, но если вы не будете дергать за них, то можете сделать это за меня».

— Договорились. Что нам туда засовывать?

— Листья, — предложил Ушастый, размышляя над тем, сколько времени ему надо пробыть на улице, чтобы отец был им доволен.

Вскоре после переезда Бьорк стала видеть страшные сны, до смерти напугавшие ее. Однажды ночью она проснулась, увидев во сне большую птицу, которая села на кровать и стала долбить дырку в ее большом животе. В другой раз ей приснилось, что одна из кубистических фигур Аскиля сошла со стены и, вооружившись огромным скальпелем, с грозным видом направилась к ней. Когда Бьорк проснулась после этого сна, шел уже четвертый час. Она встала с кровати, какая-то странная боль заставила ее поспешить в туалет, но в тот момент, когда она собиралась сесть на сиденье, ей вдруг вспомнились первые роды. Она побежала в спальню к Аскилю и стала трясти его.

— Я рожаю! — закричала она. — Позвони маме!

Аскиль быстро натянул халат и пошел звонить теще, та ответила, что состояние папаши Торстена ночью значительно ухудшилось и поэтому приехать в Ставангер она не сможет.

— О нет, — прошептала Бьорк, — нам обязательно надо попасть в Берген. Но Аскиль приказал ей отправляться в кровать и запретил даже приближаться к уборной.

— Если ты родишь так же быстро, как в прошлый раз, мы вполне успеем добраться до Бергена и застать Торстена, — заверил он ее и позвонил акушерке.

Когда на Бьорк нахлынула первая волна схваток, малыш Ушастый пошел на кухню, где уже сидел папа.

— Ожидается братик, — сказал Аскиль, — помни, о чем мы договаривались.

— Хорошо, папа, — пробормотал Ушастый и забрался в шкаф под мойкой, как только у него появилась такая возможность. Здесь он и просидел двое суток, пока продолжались роды, — в отличие от своего старшего брата, девочка не спешила появиться на свет. Отсюда ему было слышно, как оптимистичный лепет акушерки постепенно превращается в обеспокоенный шепот. А потом вызвали молодого врача, началось всеобщее волнение, послышались голоса, искаженные и приглушенные вонючей грязью в его ушах, а потом — пронзительный голос мамы: «Нет! Не хочу! Нет! Я больше не могу!»

А в шкафчике, где обитало множество монстров, начали бродить какие-то новые мысли. «Тяжело менять сына на более молодой и более удачный экземпляр. Ох уж эти уши! Ими ты можешь слышать то, что никто другой не может услышать, ими ты можешь услышать все то, что не может услышать проклятое местное быдло. Но что именно, папа? Слушай! Но что я должен услышать, папа?» И пока Бьорк кричала в спальне, Ушастый изо всех сил пытался прислушаться — ради того, чтобы его родители хотя бы раз остались им довольны. Где-то в глубине ушей что-то начало шевелиться, там бурлили медикаменты, изобретенные буйной детской фантазией, годовые накопления грязи и улиток терлись о барабанные перепонки, и наконец — когда крики мамы стали уже совсем невыносимы — он заткнул уши пальцами, и наступила полная тишина. Не потому что Бьорк перестала кричать — ей суждено было кричать еще сутки, но потому что произошел прорыв, иными словами: Ушастый настроился на другие частоты, другая драма затмила драму роженицы, другие звуки, а не голоса мамы, акушерки, врача начали проникать в его мир — ужасный гул, в котором вдруг отчетливо послышался хрипловатый голос: «Привет, сынок, ты проснулся? Привет, привет!» Потом все снова стало тихо, но вскоре голос вернулся, на сей раз он говорил о том, как неприятно, когда сделаешь под себя в кровати, об унижениях, о большом наследстве, которое погибло во время кораблекрушения, потому что его утопили семь торпед, — а потом он зазвучал более примирительно: «На хрен все! Время приближается… мы тут лежали семь лет, делая под себя в штаны, и вели себя как грудные дети — другими словами: давай сваливать. Что бы ни случилось — всегда можно свалить. Ты идешь, сынок?» И позднее он услышал другой голос, в котором узнал голос своего дедушки. «Да, папа, — послышался голос Торстена, — иду».

Проснувшись на следующее утро в своем шкафчике, Ушастый услышал плач. Вскочив на ноги, он побежал в спальню родителей, где не более часа назад Бьорк родила маленькую синеватую девочку.

— Ладно-ладно, — было первое, что сказал Аскиль, увидев, что его обманули, лишив еще одного сына, — она ни в чем не виновата.

С годами у него выработалось совершенно разное отношение к своим троим детям. «Эй вы, — говорил он сыновьям, — возьмитесь за ум, или вам не поздоровится!» Но о девочке он неизменно говорил: «Видит Бог, она старается изо всех сил». И когда Аскиль был пьян, что случалось нередко, его переполняли чувства, и он, посадив дочь на колени, повторял вслед за ней ее странные звуки.

Бьорк с первой минуты окружила девочку заботой, напевала ей песенки о светлом будущем и защищала, насколько могла, от излишних проявлений отцовских чувств, пока несколько лет спустя доктор не объяснил ей то, что все на самом деле уже давно поняли. А именно то, что у девочки поврежден мозг и что она, очевидно, никогда не научится говорить. В сердце Бьорк ворвался холодный ветер. Нет, она не забросила дочь — в ее поведении ничего не переменилось. «К моему воспитанию никто не смог бы придраться, — говорила она много лет спустя, — но мое сердце всегда оставалось с мальчиками».

— Поздоровайся со своей сестренкой, — сказал Аскиль, приподнимая Ушастого, чтобы тот мог поцеловать новорожденную.