Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс

Почему-то в тот миг именно эти слова пришли мне в голову. Мне хотелось ударить его ими – этими злыми словами. Я был сам ужасно злой.

– Пожалуйста, – попросил он.

И вместо того чтобы послать его ко всем чертям, я согласился.

Пока меня мыла и брила мама, я научился уходить в себя. Я закрывал глаза и думал о персонажах книги, которую читал. Это помогало выдержать происходящее.

Я закрыл глаза. Я чувствовал руки Данте на плечах, теплую воду, мыло, мочалку.

Руки Данте были больше маминых рук. И мягче. Он все делал медленно, тщательно, осторожно. Я чувствовал себя фарфоровой статуэткой.

Я так ни разу и не открыл глаз.

Не произнес ни слова.

Я чувствовал, как его руки касаются моей голой груди. Моей спины.

Я позволил ему побрить меня.

Когда он закончил, я открыл глаза. По щекам его катились слезы. Этого стоило ожидать. Мне хотелось накричать на него. Хотелось сказать, что это я должен плакать.

Он так на меня смотрел… Он был похож на ангела. А я в ответ хотел дать ему кулаком в челюсть. Я ненавидел себя за свою жестокость.

Девять

Спустя три недели и два дня после аварии мне предстояло приехать ко врачу, чтобы он поменял мне гипс и сделал рентген. Отец в этот день взял выходной. По дороге в больницу он много говорил – и это было странно.

– Тридцатое августа, – сказал он.

Так, это мой день рождения.

– Я подумал, может, ты захочешь машину?

Машина. Черт.

– Ага, – сказал я. – Только я не умею водить.

– Научишься.

– Ты же говорил, что не хочешь, чтобы я садился за руль.

– Я никогда такого не говорил. Это твоя мама говорила.

С заднего сиденья я не видел выражения маминого лица. И подняться, чтобы его разглядеть, я тоже не мог.

– Так что думает моя мама?

– Ты про свою маму-фашистку? – отозвалась она.

– Ага, про нее самую.

И мы втроем расхохотались.

– Ну, что скажешь, Ари? – Голос у папы вдруг стал совсем мальчишеский.

– Я бы не отказался от какого-нибудь лоурайдера[26].

– Только через мой труп, – мгновенно отозвалась мама.

Я зашелся смехом и не мог остановиться минут пять. Папа тоже рассмеялся.

– Ладно, – наконец выдохнул я. – Ты серьезно?

– Серьезно.

– Я бы хотел себе старенький пикап.

Мама с папой переглянулись.

– А вот это можно, – сказала мама.

– У меня только два вопроса, – продолжил я. – Первый: вы покупаете мне машину, чтобы я не расстраивался, что стал инвалидом?

У мамы уже был готов ответ:

– Нет. Инвалидом ты останешься еще недели три-четыре. Потом пойдешь на физиотерапию. А потом все наладится. И инвалидом ты не будешь. Просто снова станешь занозой в заднице.

Мама никогда не произносила таких слов. Это значило, что она не шутит.

– А второй вопрос?

– Кто из вас будет учить меня вождению?

– Я, – ответили они хором.

А я решил: пусть разбираются сами.

Десять

Я ненавидел удушающую тесноту нашего маленького дома. Он перестал казаться мне домом – в нем я чувствовал себя незваным гостем. Меня бесило, что все меня обслуживают. Бесило, что родители так со мной терпеливы. Честное слово, бесило. Они не делали ничего плохого, просто пытались мне помочь – но я их ненавидел. И Данте ненавидел тоже.

А еще ненавидел себя за то, что ненавижу их. Это был порочный круг. Мой личный ад. Казалось, ему не будет конца. Казалось, моя жизнь никогда не изменится к лучшему. Но она изменилась, как только мне поменяли гипс и я вновь смог сгибать колени. Фиделем я пользовался еще неделю. Потом сняли гипс с руки, и я встал на костыли. Я попросил папу убрать Фиделя в подвал, потому что не хотел видеть это дурацкое кресло.

Теперь, когда я вновь мог двигать обеими руками, я помылся сам. А потом, открыв дневник, написал:

Я ПРИНЯЛ ДУШ!

Я в самом деле был почти счастлив. Я, Ари, почти счастлив.

– Ты снова улыбаешься, – сказал мне Данте.

– Улыбки – они такие. Приходят и уходят.

Рука побаливала. Физиотерапевт показал мне, какие упражнения делать. Только посмотрите, я могу двигать рукой! Вы только посмотрите!

Однажды проснувшись, я пошел в ванную и уставился на себя в зеркало. Кто ты?

Затем пошел на кухню. Мама сидела за столом, пила кофе и просматривала план занятий на новый учебный год.

– Готовишься наперед, мам?

– Люблю быть всегда ко всему готовой.

Я уселся напротив.

– Слова настоящего скаута.

– Тебя это раздражает, правда?

– С чего ты взяла?

– Ты всегда ненавидел скаутов и все, что с ними связано.

– Это потому что папа отправил меня в скаутский лагерь.

– А в школу ты готов вернуться?

Я приподнял костыли.

– Еще бы – смогу каждый день носить шорты.

Она налила мне кофе и расчесала пальцами мои волосы.

– Постричься не хочешь?

– Нет. Мне и так нравится.

Мама улыбнулась.

– Мне тоже.

Так мы и сидели и пили кофе – я и мама. Мы почти не разговаривали. Большую часть времени я просто смотрел, как она изучает бумаги в своих папках. На кухне с утра всегда было солнечно, и в утреннем свете мама казалась молодой. Я подумал, что она невероятно красива. Она и была красива. Я ей завидовал. Мама всегда знала, кто она такая.

Я хотел спросить ее: «Мам, когда я пойму, кто я такой?» – но промолчал.

Опираясь на костыли, я добрался до своей комнаты и достал дневник. Я долго его избегал. Наверное, боялся, что моя ярость выльется на страницы, а видеть ее со стороны я не хотел. Она причиняла мне боль – странную, невыносимую боль.

Я попытался ни о чем не думать и просто начал писать:

Через пять дней снова в школу. Одиннадцатый класс[27]. Видимо, придется ходить на костылях. Все будут на меня пялиться. Вот дерьмо.

Я так и вижу, как еду по пустынной дороге на своем пикапе, а вокруг – никого. И слушаю Los Lobos. Вижу, как лежу в открытом кузове и смотрю на звезды. И никакой засветки.

Скоро начнется физиотерапия. Врач говорит, что плавание пойдет мне на пользу. Плавание будет напоминать мне о Данте. Вот дерьмо.

Когда поправлюсь – начну заниматься с гантелями. Папины старые как раз лежат в подвале.

Данте уезжает через неделю. Я рад. Мне нужно от него отдохнуть. Меня бесит, что он из жалости приходит ко мне каждый день. Не знаю, станем ли мы когда-нибудь снова друзьями.

Хочу собаку. Хочу гулять с ней