Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ага.
Я был рад, что он позвонил мне. Но еще был рад, что он не может меня навестить. Не знаю почему. Я вдруг подумал: «Теперь моя жизнь будет другой». И постоянно повторял это себе. Я задумался, каково было бы потерять обе ноги. Ведь в каком-то смысле я их потерял. Просто не навсегда, а на время.
Я попытался ходить с костылями, но ничего не вышло. Конечно, медсестры с мамой меня предупреждали, но я хотел убедиться лично. Освоить костыли с несгибающимися ногами и загипсованной левой рукой оказалось решительно невозможно.
Мне было неудобно делать абсолютно все. Но особенно невыносимо – пользоваться уткой. Это казалось ужасно унизительным – вот, пожалуй, самое подходящее слово. Я даже помыться нормально не мог – с одной-то здоровой рукой. Хорошо хоть пальцы шевелились все. Уже что-то.
Я учился управлять инвалидным креслом с вытянутыми ногами. И дал креслу имя – Фидель.
Вскоре доктор Чарльз пришел навестить меня в последний раз.
– Ну что, ты подумал над тем, что я тебе сказал?
– Ага, – кивнул я.
– И?
– И пришел к выводу, что вы правильно поступили, когда решили стать хирургом. Психотерапевт из вас вышел бы паршивый.
– Ты всегда такой умник, да?
– Всегда.
– Что ж, можешь отправляться домой и умничать там. Как тебе такое предложение?
Мне захотелось его обнять. Я был счастлив. Целых десять секунд я был счастлив. А потом встревожился.
Я прочел маме лекцию.
– Пока я буду дома, тебе запрещается суетиться.
– Вечно ты выдумываешь какие-то правила, Ари.
– Только одно: никакой суеты.
– Тебе нужна будет помощь, – возразила она.
– И побыть одному – тоже.
Она улыбнулась.
– Большой брат следит за тобой.
Я улыбнулся в ответ.
Даже когда я злился на маму, я все равно ее любил. Интересно, нормально ли это для пятнадцатилетних парней – любить свою маму? Может, да. А может, и нет.
Помню, как забирался в машину: пришлось улечься на заднее сиденье – а сделать это было чертовски непросто. Хорошо хоть папа был сильный. Но все равно дельце оказалось ужас какое непростое; к тому же родители боялись сделать мне больно.
По пути домой никто не произнес ни слова. Я смотрел в окно и искал в небе птиц.
Мне хотелось закрыть глаза и провалиться в тишину.
Шесть
На следующее утро мама помыла мне голову.
– Какие у тебя красивые волосы, – сказала она.
– Я думаю начать их отращивать, – отозвался я.
Как будто у меня был выбор. Поездка в парикмахерскую стала бы настоящим кошмаром.
Мама протерла меня мочалкой.
Я закрыл глаза и сидел, не шевелясь, чтобы не мешать ей. Она меня побрила.
Когда она ушла, я расплакался. Мне еще никогда не было так грустно.
Мне никогда не было так грустно. Мне никогда не было так грустно.
Сердце изнывало от боли даже сильнее, чем ноги.
Я знал, что мама меня слышит. К счастью, она дала мне поплакать в одиночестве.
Большую часть дня я просто смотрел в окно. Еще я учился передвигаться по дому на инвалидном кресле, а мама постоянно переставляла вещи, чтобы мне было удобнее.
Мы много друг другу улыбались.
– Можешь посмотреть телевизор, – предложила она.
– От него мозги тухнут, – ответил я. – Лучше почитаю книгу.
– Тебе она нравится?
– Ага. Правда, она тяжелая. И дело не в словах. Скорее в содержании. Судя по всему, мексиканцы не единственные бедняки на Земле.
Мы переглянулись. И хоть с виду мы оставались серьезны, внутренне мы улыбались.
На ужин приехали сестры. Племянники и племянницы расписались у меня на гипсе. Я много улыбался; все болтали и смеялись, и казалось, что мы самая обыкновенная семья. Я был рад за маму с папой, потому что подозревал, что в последнее время они много из-за меня грустили.
Когда сестры ушли, я предложил родителям пойти посидеть под навесом перед домом. Я сидел на своем Фиделе. Мама с папой – в креслах-качалках.
Мы пили кофе.
Мама с папой держались за руки. Интересно, – думал я, – каково это – держать кого-то за руку? Наверное, иногда в чужой ладони можно найти все тайны Вселенной.
Семь
Лето выдалось дождливым. По вечерам на небе, словно стая воронов, собирались облака, и шел дождь. Я влюбился в гром. Прочел «Гроздья гнева». Потом «Войну и мир». Я решил прочитать все книги Эрнеста Хемингуэя. Папа решил читать вместе со мной. Наверное, для нас это был способ общения.
Данте приходил каждый день.
Говорил, как правило, он, а я его слушал. Он захотел прочесть мне вслух «И восходит солнце». Я не стал возражать: в упрямстве мне никогда не победить Данте Кинтану. Так что каждый день он читал мне по главе из книги. А потом мы их обсуждали.
– Грустная книга, – заметил я.
– Ага. Потому-то тебе и нравится.
– Ага, – согласился я, – именно поэтому.
Он не спросил, понравились ли мне его наброски. Я был этому рад, потому что убрал его блокнот под кровать, так и не открыв. Наверное, так я наказывал Данте. Он поделился со мной той частью своей души, которую никогда прежде никому не показывал. А я даже не стал смотреть. Но почему?
Однажды он обмолвился, что все-таки ходил к психологу. Я надеялся, что он не станет рассказывать мне о приеме. Он не стал. И я был рад. А потом вдруг разозлился на него за это. Согласен, я был ужасно капризный. И противоречивый. Да, именно так.
Данте не сводил с меня взгляда.
– Что?
– А ты собираешься?
– Куда?
– К психологу, болван.
– Нет.
– Нет?
Я посмотрел на свои ноги.
Я знал, что он снова хочет извиниться. Но он сдержался.
– Мне стало легче, – сказал он. – После походов к психологу. Не так уж это и плохо. Мне правда помогло.
– Пойдешь еще?
– Возможно.
Я кивнул.
– Разговоры помогают не всем.
Данте улыбнулся:
– Тебе-то откуда знать?
Я улыбнулся в ответ.
– Ага, мне-то откуда знать.
Восемь
Не знаю, как это случилось, но однажды утром Данте пришел и решил, что сегодня именно он оботрет меня губкой.
– Ты не против? – спросил он.
– Обычно этим занимается моя мама, – заметил я.
– Она не против, – сказал он.
– Ты ее спросил?
– Ага.
– А, – сказал я. – Но все равно этим занимается мама.
– А папа? Он тебя ни разу не мыл?
– Нет.
– Не брил?
– Нет. Я и не хочу.
– Почему?
– Просто не хочу.
Он немного помолчал, потом добавил:
– Больно я тебе не сделаю.
Ты уже сделал мне больно, – хотел сказать я.