Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

Смотри сама, Шуринька. Позируем с ним, уже давно дело было, в пятьдесят седьмом, года три как минуло. Ну и совпало по классам и по времени: он в соседнем, я в соседнем. Он три класса подряд, и я три класса, идём ноздря в ноздрю, по-семейному, и домой потом должны вместе, хотя редко совпадает. Только он сидит, облокотившись об картонный куб, а я — поджав ноги под себя, в полной обнажёнке, и голову на плечо с затуманенным взором, так они меня просили.

Ну, закончили, звонок. Я за ширму, всё на себя, выхожу, и к нему, через стенку, забирать, домой двигаться, макароны кипятить. А он как сидел облокоченный на кубатуру свою, так и продолжает, будто не звонили. И все рисуют его, Пашу моего.

К преподавателю подхожу, интересуюсь, что, расписание, мол, поменяли, на четвёртый час уехали? Он головой мотает, шепчет, что нет, не успели просто, а Паша мой предложил ещё час попозировать, поскольку поза ему по душе пришлась очень, и он пожалел тех, кто не успел.

Говорю:

— Бесплатно, что ли, за так?

Он:

— Да, так получилось.

И глаза отводит от меня.

Я:

— А вам не совестно, что калеку используете в собственных интересах?

Он:

— Оплатой ведает бухгалтерия. Лично я такой же заложник прекрасного, как и ваш муж, Александра. Вы уж, пожалуйста, поймите нас, он и сам большой художник, и по духу и по самоей сути своей, и если желает того сам, то никто не вправе ему в этом отказать.

Ну, тут я завелась, честно скажу, разволновалась. Можно подумать, живём как баре с ним, поза лишняя туда, поза добавочно сюда — пользуйтесь, люди добрые, рисуйте, пишите, лепите, а мы стерпим, мы такие.

А мы-то другие.

Зубы сцепляю.

Я:

— А вы хотя бы в курсе, что мы Коллонтаи? Что с нами так вот нельзя просто, поди сюда, поди туда, кончил — пошёл вон? Вы понимаете, что мы — фамилия и что — имя?

Он в лице меняется и делается испуганным, смущённым. И я понимаю, что попала в самую верную точку, что представилась по полной программе и по значению и дала ему понять, как с нами можно, а как нельзя. Потом голос понизил, головой сокрушённо покачал и говорит, с виноватым видом, с сочувствием.

Он:

— Вы уж бога ради извините, Александра, что так вышло. Я не знал, клянусь, не ведал даже, что у вас горе сейчас такое. Я бы, разумеется, никогда бы не осмелился дать согласие на предложение вашего супруга, коли был бы в курсе вашей беды. Давайте прервёмся, милая, сейчас же. И ещё раз, примите мои глубочайшие соболезнования по поводу вашей невосполнимой утраты.

Я глаза вылупливаю, вообще перестаю чего-либо понимать; это он, думаю, про утрату доверия ко всему заведению, что ли? Или к Паше моему, раз поймала его на бесплатном леваке. И интересуюсь, но уже в лёгкой тревоге на всякий случай.

Я:

— А вы о какой утрате, я извиняюсь? Про неоплаченный час?

Он:

— Александра, я просто знаю это по случайности, от знакомых своих. Если вам это неприятно, тем более что, как вижу, вы вынуждены работать вместо того, чтобы заниматься скорбными мероприятиями, то считайте, что этого разговора не было. А Павла Андреевича я тотчас же освобожу от нашего класса.

Ну тут я уже вообще ничего не понимаю.

Я:

— Какие скорбные ещё мероприятия? Насчёт чего?

Он:

— Так насчёт батюшки вашего, Михаила Владимировича. Он ведь вчера, как я понял, скончался? Или позавчера, кажется?

И смотрит в ожидании моей реакции на свои слова, запсихую на него или соглашусь и приму его просительную интонацию близко к сердцу.

И тут я догнала, о чём он толкует. Он, верно, думает, что мой родной отец был всё ещё живой, а кто-то ошибочно сказал ему, что умер. Вчера или позавчера.

Я выдохнула из себя, освободила воздух изнутри и тут же успокоилась и даже улыбнулась после такой неожиданности.

Я:

— Мой папа, товарищ профессор, удостоился упокоения в шведском Стокгольме ещё в 1932 году. Так что соболезнования ваши я принять не могу по причине их полной бессмыслицы. А Павел Андреевич, коли уж он вам так нравится, пускай досиживает урок, я его за дверью подожду. И прошу вас больше так со мной не шутить, а то шутки такие плохо пахнут.

Он охнул тихонько и рот открыл отвечать и извиняться. Но только не успел, потому что я развернулась и пошла вон из аудитории.

А Паша мой, из того, что говорили мы с преподавателем друг другу, ничего не слышал, конечно, но глазами меня до двери провёл, оценивая и любуясь моей статью, торсом и всем полным видом в рост, я заметила.

Знаешь, бабушка, он не только саму меня во мне любил, но и движение моё, пластику всю, наклон корпуса при ходьбе, вихляние тазом, то, как вминаются при шаге подколенные ямки и как они же выминаются обратно, и как я ухитряюсь, имея довольно высокий размер, не сутулить спину, а держаться при походке ровно и грудками вперёд.

Отвлеклась.

Так вот, Шуринька, о главном, с которого начала, но ушла в попутную сторону.

Хотела подновить могилку твою на днях, 22 апреля. Убраться чуток и вообще — навестить. Тем более что день рождения Ильича был, соратника твоего, всенародный праздник памяти, хотя и не гладкое число, не юбилей. Зато у тебя почти ровное, в симметрии 88 лет, которые в марте стукнули, помню.

Пришла. Тряпочка с собой, водичка, думала, протру камень после зимних заносов и весенних птичьих помётов.

Но не случилось убраться, извини. Увидала и обалдела просто. Вот про этот шок и написала в самом начале, именно про него.

Смотрю — стоит, прислонённая. Тоже белая, каменная. Доска. В четверть от твоей меньше. А на ней высечено чёрным, против твоего золотого, «Коллонтай Михаил Владимирович, 1894–1957».

Это как, Шуринька?

Как???

Он же отец мой, Михаил Владимирович. Он же мёртвый, ещё с какого времени таким уже был!

Он что, второй раз подряд преставился?

Или прах его сюда к тебе переместили?

И даты попутали?

А когда подзахоронили и высекли новое число?

Или это вообще всё путаница и розыгрыш завистников и недоброжелателей?!

Ну, я села на оградку и посидела, помечтала об ошибке и недоразумении. Немного погодя в контору пошла, справляться. Оказалось, знаешь чего? То, чего не могла ты не знать, бабушка. Жил отец мой все эти годы, как обычный живой человек, и к тому же саму тебя проводил сюда в последний путь, в эту могилу. Его тут все знают и помнят, уважительного и благородного, как весь наш род царского генерала от инфантерии Михаила Владимировича Домонтовича.

Вот так.

А теперь объясни мне, пожалуйста, родная, как такое могло иметь в нашей семье, чтобы родная дочка про родного отца не ведала, что живой? И родная жена его с дочкой заодно.