Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение - Екатерина Гринева

– Я думать, Рита, что тебе надо спать. Лицо – плохое. Бэд. Усталья?

Все, что было потом, я помнила плохо. Кажется, меня подхватили на руки.

Я была в полудреме – все расплывалось, растекалось передо мной сладким желе – и сквозь этот сладостный туман я чувствовала прикосновение рук тяжелых, больших, как мохнатые лапы елей.

Потом меня отнесли на кровать, выключили свет и что-то пробормотали. И я сразу уснула, перевернувшись на другой бок.

Проснулась я от того, что на кухне кто-то пел. Голос был незнаком, и я натянула на себя одеяло, думая, что я все еще сплю.

Затем я вспомнила вчерашний вечер и вскочила с кровати. Эрнст Кляйнц хозяйничал на кухне, подвязав мой фартук с ярко-оранжевыми цветами, и напевал, что-то переворачивая на сковородке.

– Встала? – он повернулся ко мне, широко улыбаясь. – Доброе утро!

– Доброе утро! – пробормотала я, потягивая носом. Запах был обалденный.

– Оладьи с ананасами, – пояснил он.

– Ананасами? – переспросила я, глупо тараща глаза. Откуда ананасы?

– Пока ты спать, я сбегать в шоп и купил все для оладий. Ты не против?

И тут я расхохоталась. Уж очень это было похоже не то на сон, не то на рождественскую сказку со счастливым концом: добрый Санта-Клаус возится на кухне и готовит мне оладьи.

– Что смех? – из-под очков блеснул озорной взгляд. – Вы бы, Рита, оделись. Я не против. Но… не кухня.

Тут я сообразила, что побежала на кухню в чем мать родила, не удосужившись даже прикрыться простыней или полотенцем.

– Прости!

– За что? Такое красив вид.

Я смутилась, быстро направилась в комнату и, надев халат, вернулась в кухню.

Аппетитная горка оладий с ананасами высилась на столе.

Я села на табурет и облизнулась.

– М-м… – мое вчерашнее плохое настроение куда-то улетучилось: за окном был яркий солнечный день, и на кухне тоже было светло. Воздух был светло-прозрачным, и на сковородке весело потрескивали оладьи.

– Любишь готовить?

– Йес. Очень. Я своему сыну все время завтраки раньше готовил. А он все время говорил: еще…

Эрнст опустил голову и снял сковородку с плиты.

– Все, надеюсь, нам хватит?

– Хватит. И еще останется.

– Съедите завтра.

Мы быстро расправились с завтраком, и Эрнст Кляйнц вопросительно посмотрел на меня.

– Какая программа? Что делать? Гуд день.

Я задумалась.

– Предлагаю погулять на ВАДНХ, – сказал он.

– ВДНХ, – поправила я его.

Вылезать из дома не очень хотелось, но почему бы и не погулять? Тем более, день классный – солнце вовсю сверкает, старается, как первоклассник, который отправляется на свой первый урок и без конца чистит одежду, проверяет тетради и оттачивает карандаши.

– Идея неплохая, – потянулась я.

– Тогда… – он посмотрел на часы. – Пятнадцать минуту на сборы.

– Я даже накраситься не успею.

– Во-первых, успеешь. А во-вторых, ты очень, очень красива и так.

На ВДНХ мы поехали на моей машине. «Форд» Эрнста долго не заводился, и мы решили не рисковать.

На территории ВДНХ народу было не очень много – автобус звонко скрипел колесами, накручивая круги по территории, но мы, не сговариваясь, решили отказаться от него и пройтись пешком. Все было занесено снегом – пушистым, щедрым, набухшим от влаги.

Деревья кутались в снег, и только кончики ветвей и стволы чернели еще издалека. Я неожиданно захотела мороженое. Эрнст купил два, и я с удовольствием лизнула холодно-сладкий пломбир.

– В детстве я любила одновременно лизать снег и мороженое. Они мне казались одинаково вкусными.

Эрнст сдвинул брови – он не очень меня понял, и мне пришлось повторить фразу.

– А… снег! У него свой вкус. Я тоже любил маленький есть снег. Даже горло болеть. – И он дотронулся до горла. – У каждого снега свой вкус.

– Как это?

Мы шли по дорожке, и на снегу отпечатывались наши серые следы.

– Если снег около кафе – он пахнет булочками с маслом или какао. В лесу снег пахнет водой и сосной. Еще корой. Горько так. На балконах снег почему-то кисловатый. Я пробовал, – виновато улыбнулся он.

Я чокнулась, я определенно чокнулась, повторяла я про себя. У подруги пропал муж. Его любовницу убили. В меня стреляли. За мной кто-то следит. Я не знаю, в чем я замешана, но явно в чем-то страшном и опасном. Но мне так по-глупому, так по-дурацки весело, что я даже не могу найти этому никакого рационального объяснения. И Эрнст – как мой старый знакомый. Мы знали друг друга давным-давно. Мы вместе ходили в школу; он давал мне списывать математику и физику, а я ему – русский и литературу; мы вместе катались на одном катке во дворе – он гонял с шайбой, а я выделывала на коньках сложные пируэты, вернее, пыталась делать, но у меня ничего не получалось, и я все время шлепалась. А он иногда подъезжал и помогал встать. А весной мы ходили кататься на лодке в лесу и ели мою любимую черемуху, от которой вяжет рот, а язык становится черным. И еще ходили в кино тайком от родителей и смотрели американские боевики.

Он рассказывал мне, что влюблен в мою соседку по парте, а я жаловалась ему на Кольку Денисова, первого красавца нашего класса. Мы знаем друг друга сто лет, потом расстались по глупой случайности, а теперь опять встретились.

– Ты катался на коньках?

– Да. И я очень люблю лыжи. С гор. У нас в Швейцарии все любят лыжи. Ветер, страх, спид. Скоро…

– Скорость.

– О’кей. А ты?

– Что я?

– Любишь лыжи?

– Люблю, но давно не каталась.

– Почему?

– Нет времени. – Я стряхнула снег, налипший на рукав куртки.

– Время есть всегда. Нет желания, – серьезно сказал он и остановился.

Я тоже непонятно почему остановилась.

– Наверное, ты прав. Но что делать… У меня и лыж-то нет. Школьные я давным-давно выбросила.

– Надо купить новые.

– Надо.

– Приезжай ко мне в Швейцарию. Покатаемся на лыжах. Я тебя научу.

Мы по-прежнему стояли напротив друг друга.

Я запрокинула голову. Солнце уже не резало глаза, а светило мягким рассеянным светом. Сумерки наступали зимой рано, и уже через час-полтора все будет накрыто непроницаемой серой пеленой.

– Может быть.

– Это не ответ.

Он коснулся моей руки и притянул меня к себе.

– Ой, Эрнст, не надо! Давай просто… дружить. Ты – хороший друг.