Драконий жемчуг - Наталья Колесова

Ни слова. Ни взгляда. Ровно и не видит ее. Эк он… обиделся, что его тогда не послушала? Или злится, что из-за какой-то ноби зарок нарушил, с чего и пострадал? Мин Хва подбадривающе покивала ей и удалилась на цыпочках. Помедлив, девушка налила отвара в кружку, попыталась всунуть в руку больному: тот не оттолкнул, но и не взял.

— Ну… попей давай, — неловко пробормотала Ха На. Поднесенную к губам кружку парень тоже не заметил. Темный отвар потек по неподвижным губам. Ащ-щ-щ!

Ха На напомнила себе, что он болен, а больные, как известно, люди мало того что немощные, так еще и донельзя капризные. Пришлось-таки взять ложку. Усевшись сбоку, опять попыталась влить злосчастный отвар в сухие губы янбана. Еще и приговаривала при этом, как маленькому:

— Вот, давай потихонечку… подую, чтобы не обжегся… давай полегонечку, давай помаленечку… ай молодец, ну что ты за молодец у нас!

Парень вроде и не слушал ее, даже глазом не косил, но в нужный момент послушно приоткрывал рот и медленно, с трудом глотал. Всё на море, не отрываясь, смотрел. А Ха На — на него. Побледнел, похудел; скулы, ключицы и запястья вон как выпирают… И глаза ввалились. А какие ресницы у него, оказывается, длинные, прямо как у девушки-красавицы! Если дотронуться, наверное, пальцам щекотно будет…

Не меняя выражения лица, даже и взглядом не поведя в ее сторону, Сон Ён сказал ровно:

— Я так хорош?

Вздрогнувшая от неожиданности Ха На отпрянула — будто не слова он произнес, а кулаком замахнулся. Конечно, пролила при этом очередную порцию драгоценного варева. Зашипела с демонстративной досадой: вот, мол, готовили, тащили и такая незадача… Вновь поднесла к его губам ложку.

— Пей, пока совсем не остыло.

Сон Ён, скривившись, отвернул голову. Девушка с терпеливым вздохом потянулась промокнуть его рот и подбородок. Не ожидала, что больной дернется, перехватит ее руку. Да еще и прошипит гневно:

— Ты чего меня трогать вздумала?!

Ха На поморгала растерянно. Потом очнулась. Озлилась. Рывком высвободив руку, вскочила.

— Сдался ты мне — трогать тебя! Сам теперь пей и не выделывайся! Бабушка глаз не смыкала, всю ночь лекарство готовила, а ты тут рожи кривишь! Никакого уважения к старости! Никакой благодарности! Лишь бы спесь свою янбановскую показать!

Глаза Сон Ёна блеснули. Он произнес вроде бы с удивлением:

— Наконец-то все как было — ты ей слово, она тебе десять! А я уж опасался, что после утопления у тебя что-то с головой случилось, уж слишком ты добрая да тихая!

Уже донесшуюся до ворот девушку эти слова будто стреножили. Ха На постояла, глядя в землю, посопела, повернулась и поклонилась низко:

— Спасибо, что вытащил меня. И… и мне очень-очень-очень жаль, что ты заболел!

И — стрелой из ворот.

И впрямь что-то с ее головой приключилось. С чего это вдруг она принялась красоту в нем выискивать? Ведь с самого первого взгляда было понятно, внешность его ей не по вкусу. Только и хорошего — рост. Но попробуй опять же такого здоровенного прокорми! И пользы от него: не может даже себе на рис заработать…

Но он тебя спас.

Эти слова, казалось, кто-то произнес вслух. Ха На даже остановилась, оглядываясь. Море ли, вновь начавшее улыбаться, шепнуло ей на ухо? Или принес ветерок, обвеявший горевшее лицо? Или невидимый покровитель Кимов напомнил, что приглядывал и будет приглядывать за этой семьей, а заодно и за теми, кто вредит его подопечным?

— Ох, дедушка токкэби, — вздохнула Ха На. — Да знаю я это… И как теперь вернуть ему долг?

* * *

Не только у мелкой хэнё что-то с головой, но и у него самого тоже.

Болезнь, изрядно потрепав его в назидание, как тигрица непослушного тигренка, выместила свое возмущение и отступилась. Может, потому, что он уже не слабый болезненный ребенок, а взрослый сильный мужчина. Или потому, что срок снятия запрета и без того был не за горами.

Мин Хва рассказывала, что он бредил и метался, все пытался встать: мол, ждут его, зовут, куда-то он обязательно должен добраться. Он этого не помнил. Зато помнил другое. Другого себя. Огромного. Мощного. Всесильного. Одним движением преодолевающего тысячу ли. Прозревающего бездонную толщу вод и бесконечный хоровод Ирвольсансин[38] на небе. Видящего одновременно все происходящее на множествах подвластных ему островов и в тысячах тысяч ручьев, озер и рек, испещривших землю. По одному движению его пальца начинали танцевать волны. Выдох его превращался в ураган, срывающий крыши домов и уносящий лепестки людских суденышек в неведомую даль. А когда ему вздумалось как следует потянуться и повернуться, вздрогнуло само основание суши…

Конечно, после такого — назови это сновидением, бредом или даже кошмаром — возвращаться в крохотное, да еще пылающее огнем болезни тело не было совершенно никакого желания. Он уже практически отбросил эту бесполезную слабую оболочку (разве жалеет бабочка о своем коконе?), но кто-то произнес, беззлобно и понимающе: «Нет, еще слишком рано!»

И Сон Ён вернулся в свое тело. Сам в себя. Это было тяжело, больно, горячо… и очень-очень тесно. До того тесно, что он чуть не задохнулся, как заживо запертый в гробу. Лишь когда его вынесли наружу и он увидел море, удушье наконец отступило. Главное — когда он открывал глаза, море тоже глядело на него. А ночью было достаточно и того, что оно напевало ему свои извечные колыбельные.

Люди… людей он практически не замечал: так, крутится вокруг какая-то надоедливая мелочь. Поначалу он даже не понимал смысла обращенных к нему слов. Не сопротивлялся прикосновениям и заботе лишь потому, что не мог привыкнуть и управлять своим крохотным тельцем. Ладно, пусть беспокоят, но и служат ему одновременно…

Потом он начал различать лица. Вспоминать имена. Вместе с этими новыми (старыми) умениями стали возвращаться и чувства, — этих я терплю, эта мне симпатична, этот мой отец, но почему-то я не испытываю перед ним прежнего благоговения и робости. Теперь я вижу: он немощный, полностью зависящий от меня старик, подолгу сидящий у изголовья постели. Я даже научился терпеть и не сбрасывать со лба его тревожную руку…

Воспоминания о пережитом, захватывающем и грандиозном, уходили в глубины памяти. Это лишь сон, удивительный волшебный сон, порожденный чересчур долгим погружением, а потом еще и приукрашенный бредом. Его упорное нежелание принять гибель девчонки, потраченные силы, удушье, его триумф, наконец, болезнь переработала в образ огромного всемогущего… духа, божества? Все это он разумно и логично растолковал самому себе, когда уже уверенно шел на поправку. Не в его привычках оставлять что-то непонятым. В том числе и непонятные чувства.

Например, то, с каким он наблюдал за нерешительно приближавшейся хэнё. Он ощутил ее присутствие сразу, как чувствовал все последние дни, — все равно что следить за перемещающимся во тьме огоньком свечи; хочешь не хочешь, а взгляд притянет. Может, подобная связь образуется между спасителем и спасенным, как у любящей матери и ребенка? Конечно, он не планировал… хм, удочерять некую вредную девицу, но пока придется допустить такое объяснение.