Утро без рассвета. Камчатка. Книга 2 - Эльмира Нетесова

— С вас недостаточно моих слов?

— Но вы, простите, меня, все ж не он. Это, знаете, как мы понимаем? По-своему. Все мы здесь в бараке воры, как и вы начальство — все юристы. Но воры не все «в законе». Есть у нас и «налетчики», и «гробари», и «медвежатники», и «домушники», «стопорилы» имеются. Но есть и «щипачи», «карманники», «форточники», «майданщики». Так и у вас. Одно дело — следователь прокуратуры. Другое дело — вы. Не обижайтесь, но вы сами все понимаете.

Майор усмехнулся. Пошел к двери, заранее обдумывая разговор с Яровым.

Аркадий в это время стоял перед портретами людей, о которых он уже слышал. И о каких еще ничего не успел узнать. Какие они все разные! И в то же время в лих было что-то общее. Роднящее всех. Но что? Портреты хмурились, улыбались. Старые и совсем юные лица. Как много их погибло! Но они честно выполняли свой долг.

Яровому стало холодно. А имеет ли он моральное право вот так поучать Бондарева? Его друзей? Ведь у них своя жизнь, свои убеждения, свой опыт. Может, они по-своему правы, может, им виднее?

Аркадий стоял перед портретами совсем незнакомых ему людей, как перед судьями.

— Вы слышали все. Каждое слово. Вы знали жизнь во много раз лучше, чем я. И переносили все молча. Даже при смерти никто из вас не пожалел о прожитом, о случившемся. Так говорят те, кто вас знал. Вы никогда не поступились убеждениями, даже ради собственного спасения. Жизнь для вас имела свой смысл, пока вы могли оставаться самими собой, без лжи, без подделок. Потому вы жили и умерли мужчинами. Всегда ли и во всем вы были правы? Для себя — да. Для других — как знать… Но эту, свою правоту, вы доказали и жизнью и смертью. А потому вы правы вечно. У вас больше нет ни друзей, ни врагов. Вы — память. Светлая, чистая. Святая память. И я не буду оправдываться перед вами за случившееся здесь. Ведь каждый должен в жизни сказать свое слово. Правдивое. И разве я должен был поступать и говорить иначе? Разве я должен бы врать? Совравший другому — соврал себе. Я говорил лишь то, что думал. Так я поступал всю жизнь. А в ней у меня были и ошибки. Серьезные. Обидные. И меня поправляли… Вы умели других спасать от смертельных ошибок. Ценою собственной жизни. И были поняты. Остались жить в тех, кого спасли… Но почему такою дорогою ценой? Почему лишь смертью доказали правоту и только через нее добились понимания? Разве оно вам было так необходимо? Разве нельзя было иначе? А жизнь идет дальше, продолжается для оставшихся. И они обязаны искать правоту сегодняшнего дня. Через осмысление горьких уроков вчерашнего. И ваша смерть — строгий наказ всем живым. Я с благодарностью выслушаю иное, искреннее мнение. При поисках истины нет места обидам…

Аркадий смотрел на портрет Синицына. Тот улыбался открыто, доверчиво.

— Светло жил, дорогой ты мой человек. Спасибо тебе за человечное твое, за сердце доброе. За жизнь людей — свою отдал. Говорят, что даже жестокие преступники и те в своих бараках о тебе

песни сложили. Ты никогда не был им другом. А вот Человеком даже в их памяти живешь. Бондарев голову перед твоею памятью склоняет. И я, никогда не знавший тебя. Спасибо, что жил…

Аркадий подошел к портрету Павла Свиридовича. Худое лицо. Глаза решительные, строгие. Губы чуть приоткрыты, словно для приветствия. Приглядись, и кажется, вроде здоровается человек. Живой, не умерший.

— Тебя послушались. За тобою в пургу пошли. По морозу. Не верили в жизнь. В спасение не верили. Верили тебе. Тысячи жизней — за одну твою. Ты сам поставил ее на карту. И повторись ситуация, ты поступил бы точно так же, как и в тот день. Ты знал — их спасение в твоих руках. И они слепо тебе поверили. Чужие. Не друзья. Заключенные. Без страха отдали свои судьбы в твои руки. Не потому ли, что добрыми были эти руки… — Но почему мне не верит Бондарев, мой новый друг, так и не ставший им? Может, потому, что ты не спорил, а умел приказывать, требовать? Но от друга, даже несостоявшегося, ничего нельзя требовать. Дружба, говорят, это цветок, который надо носить под сердцем… Но так ли оно? Не изнежится ли цветок, не знающий ветра и дождей, как человек — сомнений… Изнеженное, самовлюбленное, не способно выжить в трудном. А слабое пригодно ли для мужской дружбы? Ты бы не захотел иметь такое под сердцем. Слабый друг опасней сильного врага. Так ведь, наверное? — улыбнулся Аркадий. И подошел к портрету Бондарева. Тот хмурился, словно недоволен появлением следователя. Резко сдвинуты его брови в одну полоску. Губы поджаты, словно вот-вот скажет: «Ну, что ты ко мне прицепился, тудыт-твою…»

— Ишь колючий какой! Ну прямо прирожденный начальник лагеря. Злости больше, чем души. Иль на фронте все оставил без остатка? Но разве так годится? Ты ведь и своего молодого друга — майора немногим больше зэков уважаешь. Забывая, что перед тобою человек другого поколения. А значит, побережное с ним надо. Поосторожнее. Ведь он стажером познал то, о чем ты столкнулся, став мужчиной. Его душа и в молодом теле поседела… А ты вместо того, чтобы согреть ее, свое чудом выжившее прошлое в пример ему ставишь. Дескать, и ты так живи. А по-человечески ли это? По-мужски? Зачем добиваешься, чтобы мужающее сердце по твоим часам стучало, твоею болью билось? Да пощадил бы ты его, избавил от своей ненужной уже опеки! Ведь истинный друг лишь тот, кто умеет беречь друзей от своих неприятностей. Прошлых или сегодняшних, все равно. А ты вот этому не научился. Ты хочешь сделать из майора свое подобие и потому презираешь всех, кто тебе помехой в том. Успокойся, ты многого достиг в деле своем. Но приобрел ли ты в нем друга? Ты в этом не уверен. Я тоже. Ты жил труднее, а он при чем? Да и что ты поставишь ему в пример из твоего сегодняшнего дня? То-то, Игорь Павлович! Нечего. Ты — как старый мундир на вешалке. Все на месте: и ордена, и следы от пуль, и даже запах пороха. Но нет главного. Души-то нет. Ты — тот самый мундир без плоти и крови. Ох, как нужно тебе опомниться! Да знать, что беда твоя не столько в ошибках, сколько в том, что ты решил, будто от них застрахован…

С портрета на Ярового смотрели сердитые глаза Игоря Павловича. Они не соглашались то ли со следователем, то ли с собственной неуклюжей судьбой. — Они злились. Они знали заранее, что в будущем судьба уже не улыбнется. А значит, нечего от нее ждать. Все, что было, — ушло. Осталось позади. Впереди старость. Какою она будет?

— Мы не враги с тобою. Успокойся. Разве могут враждовать две горы? Нет. Каждая живет лишь своею жизнью. Люди не должны враждовать из-за границ признания, потерянных или приобретенных, как горы не могут спорить из-за ручья — кого он больше предпочтет. Это уже его дело. И только его…

— Аркадий Федорович!

Яровой оглянулся, — в дверях стоял начальник лагеря.

— Ваша помощь нужна.

— В чем?

— Вы оказались правы. Воры свое заподозрили. Решили, что стукачом был Гном. Избили его… Не верят, что следователь приехал…

— Короче, мне нужно к ним зайти?

— Да.

— Ну что ж, я готов.

Майор открыл дверь перед Яровым и сказал негромко:

— Вы два дела добрых сделаете.