Красавица некстати - Анна Берсенева

Но он кончился – кровь хлынула у Иннокентия горлом, заливая серую рубаху на груди.

И ничего нельзя было с этим поделать, и некого было звать – во всем этом кромешном лазарете не было никого, в чьи обязанности входила бы помощь Иннокентию Платоновичу Лебедеву, тридцати пяти лет всего от роду, и не было ни одного человека, у которого достало бы милосердия для помощи ему.

Когда Иннокентий уснул, Игнат еще с полчаса сидел у его кровати. Ему казалось, как только он уйдет, Иннокентий сразу перестанет дышать. Дыхание его было прерывистым, болезненным, но все-таки оно было…

Но оставаться в лазарете до утра было невозможно. И так уж он нарушал все лагерные правила, приходя сюда, и неизвестно еще, до каких пор ему удастся это делать.

Разговор о прошлом взволновал Игната так сильно, что, уже лежа на нарах в бараке, он долго еще не мог уснуть. Может, его волнение было частью единого душевного смятения, вызванного событиями последних двух лет – арестом, тюрьмой, этапом, лагерем… Странно, но все эти события приобрели теперь новое качество: они не оставляли в покое его дух, но это не отнимало силы, а придавало их. Возможно, впрочем, дело было лишь в напряжении нервов.

Как бы там ни было, но сон не брал его, хотя тело было придавлено дневной лесоповальной усталостью, только сейчас, в тревожный час перед рассветом, проступившей в полную меру. И все, о чем он только что вспоминал по просьбе Иннокентия, и все, о чем не позволял себе вспоминать, вставало теперь не перед глазами даже, а перед мысленным взором, о котором он впервые прочитал в книжечке стихов, подаренной когда-то Ксенией.

Игнат не ожидал, что Москва так ошеломит его.

Правда, отправляя сына на заработки, мать рассказывала о ней мало доброго.

– Тяжело тебе там придется, сынок, – вздыхала она. – Ох, как тяжело!

– Тяжеле, что ль, чем в море? – усмехался Игнат. – Навряд ли, мамань.

– В море работать и верно нелегко. Однако сердцу-то в нем таково хорошо, любо да два! А Москва… Не для сердца она построена. По прежним-то временам разве б я тебя туда отпустила? Ходил бы ты и дале на промысел в Мурман, а то в Кемь пошел бы, на лодейного мастера выучился. Руки-то у тебя как ладно приставлены, добрый бы из тебя корабел получился.

В этом мать была права. Игнат и сам мечтал наняться на кемские верфи да поучиться там у старых мастеров, которые без планов и чертежей, по одному только наитию да опыту, строили и лодьи, и карбасы, и большие шхуны. И ходили эти корабли по всему Белому морю – и на Карельский берег, и на Мурманский за всякой рыбой, и на Новую Землю за моржами, и в Норвегию за европейским товаром… Но что было теперь попусту мечтать! Смута, охватившая всю Россию, не миновала и Поморья, и не на что уж было строить корабли, и нечего возить на них по просторным водам. А в Москве, слышно, строили много, и отовсюду ехали туда крестьяне, потому что платили на тех стройках живые деньги, которых и вид уже позабыли в деревнях.

А уж по сердцу или нет московская работа, про это ни у кого мыслей не было, и у Игната тоже.

Но он и думать не мог, что Москва окажется так пугающе непонятна!

Когда он вышел вечером из поезда на Ярославском вокзале, ему показалось, что он попал на какую-то бестолковую ярмарку. Люди сновали туда-сюда в необъяснимой спешке, трамваи звенели, будто сигналили о пожаре, и набиты они были так, что люди гроздьями висели на подножках, извозчичьи лошади неслись, казалось, прямо на пеших, и как не давили их всех скопом, непонятно… Все это смешенье звуков било по голове, словно кузнечным молотом, и рябь шла в глазах. Но, главное, во всем этом не чувствовалось никакого ясного строя, а чувствовался лишь безмерный хаос – он и ошеломлял больше всего.

До дома на улице Петровке, где жили Иорданские, Игнат добрался пешком только к ночи. И еще с полчаса стоял у входной двери, не решаясь ее открыть. Дом был так высок, что Игнату становилось не по себе, когда он смотрел вверх, на темные окна последнего этажа. И неужто живут за этими окнами люди, и как же у них голова не кружится, когда они смотрят вниз? Или они и не выглядывают оттуда, со своей верхотуры?

Когда он наконец решился войти в этот пугающий дом, то почувствовал себя так, будто оказался в церкви. Парадное было просторно, своды его потолка терялись так высоко, словно люди не ходить собирались под ними, а летать, и лестница была так широка, будто не для ходьбы предназначалась, а для езды на телеге.

По обе стороны лестницы были сетчатые двери, за которыми тускло поблескивали настенные зеркала. Мать рассказывала, что это лифты – тесные комнатки, которые своим ходом поднимаются на верхние этажи. Сама она за полгода, что прожила в этом доме, ни разу не решилась в эти лифты войти. Когда она рассказывала про них, Игнат думал, что непременно сразу же попробует, что это за самоходные машины такие; чего-чего, а бесстрашия ему было не занимать. Но сейчас, ночью, в гулком и мрачном доме, ошеломленный навалившейся на него Москвой, он начисто забыл о своем любопытстве. И пошел на последний этаж пешком, стараясь ступать тихо, чтобы не потревожить людей, спящих за дверями квартир. Если были там какие-нибудь люди… Теперь ему не очень в это верилось.

В дверь нужной квартиры он сначала постучал легонько. Но после того как за дверью не послышалось ни малейшего движения, стал стучать громче, а потом и вовсе изо всей силы заколотил по ней кулаком. Во всем подъезде было тихо, только его удары гулко разносились по лестницам, и ему стало казаться, что он попал в потусторонний мир, из которого никогда уж не вернется…

И тут дверь вдруг распахнулась перед ним, и что-то сразу переменилось вокруг и в нем. То чувство, которое он так и не смог передать в разговоре – даже Иннокентию, даже при всем своем нынешнем опыте передачи мыслей ясными словами на нескольких языках, – чувство это оказалось таким сильным, что мгновенно преобразило действительность.

На пороге квартиры стояла девушка. В прихожей было темно, но свет горел где-то в глубине коридора, и в этом дальнем свете вся она казалась бесплотной, как лунный луч, и такой же, как этот луч, прекрасной. В детстве бабка рассказывала про светлых русалок, которые живут в лесных озерах. Теперь Игнату показалось, такая вот русалка и вышла ему навстречу.

– Вам плохо? – спросила она.

И голос у нее был такой, словно исходил из лунного сияния. Хотя никто ведь никогда не слышал, чтобы из сияния исходил голос… Игнат почувствовал себя свидетелем невозможного чуда.

– Н-нет… – пробормотал он.

Он так растерялся, увидев эту девушку, что позабыл даже, зачем сюда пришел.

– Почему же вы не звоните? – спросила она. – Я оттого и подумала, что вам внезапно стало плохо.

Игнат не понял, о чем она говорит. Куда он должен звонить?

– Простите… – с трудом выговорил он. – Напугал вас…

– Ничего, – сказала девушка. И вдруг улыбнулась. Улыбка совершенно преобразила ее лицо: в нем появилась такая трепетность, такая беззащитность, что у Игната сжалось сердце. Это ощущение было до того непривычным, что он даже не понял, что с ним. – А знаете, если бы вы звонили, тогда я действительно испугалась бы. Ведь ночные звонки ничего хорошего не обещают. А ваш стук нисколько не напугал. Вы к кому пришли? Да вы проходите, что же мы на пороге.