Поджигательница звезд - Инна Бачинская

– Не бойтесь! – шепнула она на прощанье. – Я с вами! У вас приятный лосьон, такой… мужественный!

Он скатился с лестницы, как будто за ним гнались, выскочил из подъезда и прислонился к стене, приходя в себя.

Из беспорядочно растущих жидких кустов у выхода на улицу кто-то с чувством произнес:

– У, подлая твоя рожа! Убил старуху! Ни стыда, ни совести!

Шибаев шарахнулся. Рядом никого не было. Голос шел из-под земли…

Шибаев звонил Кристине снова и снова, но получал лишь механический ответ о недосягаемости абонента. На эсэмэски она тоже не реагировала. Они не виделись уже три дня, с тех пор как Шибаев отказался примкнуть к семейной дате. Кристина не настаивала. Он спросил, как же так, если отец их оставил, зачем собираться, и Кристина рассказала, что отец спустя шесть лет вернулся, и мама его приняла. Она тогда в знак протеста ушла из дома в общежитие. Когда отец их бросил, Кристина осудила мать, когда вернулся, снова мать была виновата – в том, что приняла. «И до сих пор судишь?» – спросил Шибаев. «Уже нет, – ответила Кристина. – Сама хлебнула, знаю теперь. Они прожили вместе еще пятнадцать лет. Представляешь, вырвали у одиночества еще пятнадцать лет! У мамы никого не было, у отца была женщина, из-за которой он бросил нас, но там не срослось. Моя мама мудрый человек. Она и мне всегда говорит…» Кристина запнулась, но Шибаев понял, что она хотела сказать: «Позовет – иди!», имея в виду сбежавшего мужа. Она подняла на него виноватые глаза и сказала: «Иногда лучше склеить, чем начинать заново. Или хотя бы попытаться». Шибаев не обиделся, он понял. Если бы Инга позвала его, разве он не бросился бы? Бросился. Если бы…

Понял-то он понял, но в глубине души царапнуло, и он сказал себе, что это глупо. Помогло, правда, мало.

Кристина по-прежнему не отвечала. Шибаев не думал, что молчание ее связано с «дачным» делом, но мысль не уходила и причиняла беспокойство.

В состоянии неуверенности и тревоги он подошел к «Мегацентру», где она работала, и стоял там до тех пор, пока не поредел поток поздних покупателей и сотрудников и не пришла охрана с собакой. Кристины не было. И тогда он направился к ее дому. Окна квартиры не светились, и Шибаев уселся на скамейку в глубине двора, держа под обзором знакомый подъезд.

Стемнело. Кристина все не появлялась. Шибаев сидел и обдумывал планы на дальнейшее. Беспокойство его усилилось. Он ругал себя за прокол – не взял на всякий случай телефон матери Кристины. И адреса у него нет. Около одиннадцати во двор въехал белый «Мерседес». Яркий свет фар обежал дома, и Шибаев невольно поднял руку, заслоняясь. Из машины вышел мужчина, обошел машину, открыл дверцу, помог выйти женщине. Это была Кристина. Она пошла к подъезду, мужчина шагнул следом, схватил ее за руку. Кристина попыталась вырваться, кажется, вскрикнула. Шибаев поднялся, сжав кулаки. Настроение было подходящее. Он видел, как мужчина привлек ее к себе, обнял. Они постояли так, обнявшись. Шибаев снова сел. В подъезд Кристина и неизвестный вошли вместе. Дверь с негромким лязгом захлопнулась, отрезав их от Шибаева. А он остался сидеть на скамейке в пустом дворе.

В окнах Кристины зажегся свет. Сначала в гостиной, потом на кухне. Начал накрапывать дождь. Наверное, она готовит гостю кофе. А тот сидит на табуретке и смотрит на нее, как смотрел на нее он сам три дня назад. То, как незнакомец схватил ее, а она вырвалась, как они потом стояли, обнявшись, напоминало ссору близких людей. Поссорились, помирились, обнялись и пошли домой. Может, продолжают ссориться. Шибаев в этот расклад никак не вписывался. И он подумал, что Кристина в его восприятии все еще девочка-одноклассница, первая любовь, у которой от него не было секретов. А у Кристины-взрослой своя жизнь, и о ней он знает лишь то, что она сама ему рассказала. Мало. Муж, картины, отец, дача. Они не виделись почти двадцать лет. Люди взрослеют, совершают поступки, накапливают «багаж». А он, Шибаев, случайный человек, мальчик из детства, которого позвали на помощь. И близки они стали не от любви, а от тоски по тем счастливым беспечным временам, а еще от одиночества – во всяком случае, он…

Дождь припустил сильнее. Шибаев встал со скамейки и побрел домой. По дороге он убеждал себя, что они с Кристиной друзья и никаких прав на нее у него нет, но получалось не очень убедительно. Холодные струйки бежали по спине, и настроение стало соответствующее. Мир вокруг был размытый и сияющий от автомобильных фар и неярких уличных фонарей. Желтый настроженный глаз светофора вспыхивал тревожным красным и сменялся оптимистичным зеленым. Шибаев не имел ничего против дождя. Он помнил, как они шли под ливнем с Ириной[5]… Он его тогда просто не замечал. Рука Ирины была в его руке, она говорила, что город ночью похож на скелет, как на картине одного испанца, он слушал вполуха и чувствовал плечом ее плечо. Испанца звали Эль Греко. А город был Толедо. Шибаев вяло удивился, что еще помнит это. Память забита, как квартира космической женщины, соседки генерала Савенко. Рассортировать и выбросить лишнее не получается. Хотя ясно, что уже многое не понадобится.

Ночной город как человек. С той разницей, что на картине испанца город был неживой, только белые размытые пятна, мрак и пустота. А у этого – сосуды и вены, отмеченные светом фар. Этот город живой, жизнь в нем пульсирует в такт вспышкам светофора, точка-тире-точка, точка-тире-точка, красный-желтый-зеленый, бежать-стоять, снова бежать, снова стоять. Ирины больше нет. А он есть. И бежит в толпе, повинуясь взмаху дирижерской палочки светофора. Или бредет один под дождем. Дома его ждет Алик с ужином. При мысли об Алике Шибаев почувствовал такую тоску, что замедлил шаг. Он бы с удовольствием ввязался в драку от безысходности, но вокруг нет ни души, только машины шелестят по мокрому асфальту. Он страстно желал, чтобы на его дороге сию минуту появился грабитель! Убийца! Маньяк! Два! Три! Пять!

Увы. Дождь разогнал по домам и праведников, и грешников. Остался один Шибаев, ни праведник, ни грешник. Неудачник. Неудачники не боятся дождя, они его просто не замечают. Им все равно. Чтобы унять растущее бешенство, он с силой приложил ребром ладони фонарный столб, мельком вспомнив физрука Витю Адидаса, который так же болью физической лечил боль душевную. Прислонился плечом к холодному металлу, пережидая резкую боль, держа руку на весу. Лампочка в фонаре помигала, зашипела и погасла. Шибаев рассмеялся, отлепился от столба и пошел домой.

Пульсировала ушибленная рука в кармане куртки, пульсировала тонкая противная боль в висках. Он вдруг почувствовал, как голоден. Желудок подавал сигналы, резко сокращаясь, издавая утробные звуки. Его затошнило, и он поспешно слетел с тротуара в какие-то кусты, где его буквально вывернуло наизнанку. Пустой желудок сокращался вхолостую, ничего не выбрасывая. Шибаев содрогался, не в силах остановить бунт собственного организма. Дергалась гортань, разрывало грудь, жгло внутренности. Дрожали колени.

Приступ наконец прошел. Он стоял, с трудом удерживая равновесие, утираясь рукой, сморкаясь, матерясь. Так плохо ему было лишь один раз в жизни, в Нью-Йорке, когда садист Серый изметелил его, как пацана, до полной отключки, приковав наручниками к батарее.