Ущерб тела - Маргарет Этвуд

Что еще приятнее, ему нравилось ее тело, и он постоянно говорил об этом, что для Ренни было в новинку. Большинство знакомых ей мужчин употребляло слово «человек», немного назойливо, даже неприятно. «Прекрасный человек». Это слишком обязывало. Она-то знала, что не такой она прекрасный человек, как им бы хотелось. Какое облегчение было услышать от мужчины слова, признание, восторг от того, что у нее обалденная задница.

– А как же мозги? – спросила она. – Разве ты не хочешь сказать, что у меня интересный образ мыслей?

– В задницу твои мозги, – отвечал Джейк. И оба хохотали. – Нет, поиметь твои мозги мне не под силу, даже если захочется. Ты в этом смысле девушка строгая, скрестила ножки – не раздвинешь. Нельзя же оттрахать женщине мозг без ее согласия.

– Мог бы попытаться, – сказала Ренни.

– Нет, спасибо, – ответил Джейк. – Я не по этой части. Меня больше интересует твое тело, если честно.

Когда они съехались, то договорились, что у них будут открытые отношения. Это выражение ей тоже пришлось объяснять Дэниелу: правда, к тому времени она сама смутно понимала его значение.

К сожалению, она не сразу поняла, что Джейк и ее стремится «отдизайнить». Все началось с квартиры: он покрасил комнаты в разные оттенки кремового и обставил мебелью в стиле сороковых, хром-металл в кухне, а в гостиной темно-розовое массивное кресло и такой же диван – «напоминают бедра», как он выразился, – и аутентичная люстра, которую он углядел в комиссионке «Сэлли Энн»[8]. Исчезли все комнатные растения, что послабее, даже от фикуса Бенджамина он избавился, как подозревала Ренни, выливая в землю остатки кофе, когда она не видела.

Потом он занялся ею.

– У тебя красивые скулы, – говорил он. – Надо этим пользоваться.

– Я их что, недооцениваю? – говорила Ренни; комплименты ее слегка смущали: в Гризвольде с этим было туго. – Порой мне кажется, что я чистый лист бумаги для твоих набросков.

– Забей, – отвечал Джейк. – В тебе всё есть. Я просто хочу вытащить это на поверхность. Ты должна полюбить себя и выставить в самом выгодном свете.

– А ты не боишься, что налетит толпа алчных похотливых мужиков и украдет меня? Ну, если выставить всё в выгодном свете.

– У них нет шансов, – сказал Джейк. – Все остальные – жалкие сосунки.

Он и правда так считал, и Ренни это нравилось. Не нужно было тешить его самолюбие, он сам прекрасно справлялся.

Он решил, что она должна носить только белые льняные комбинезоны с увеличенными плечами.

– Как на знаменитом плакате сороковых, – говорил он.

– Но у меня в них задница огромная, – возражала она.

– В том-то и соль, – отвечал он. – Маленькие задницы надоели.

Ренни отвечала в духе «ничего, но…», «не будем доводить все до абсурда» и все же купила такой комбинезончик, чтобы сделать ему приятное; но на улицу выходить в нем отказывалась. Он повесил в гостиной крупные планы Картье-Брессона: на одном снимке – мексиканские проститутки, выглядывающие из своих каморок, с карикатурно выщипанными бровями, похожими на высокие дуги, и нарисованными, как у клоунов, ртами, на другом – старик, одиноко сидящий среди пустых стульев.

Это что касалось дневной жизни. Устроив ее, Джейк принялся за жизнь ночную. В спальне он повесил постер Хизер Купер[9]: темнокожая женщина, обмотанная полосой шелка так, что ее руки прижаты к телу, но груди, бедра и ягодицы обнажены. Лицо безо всякого выражения, она просто стоит, кажется, ей немного скучно. Картина называлась «Энигма». Вторая картина представляла собой плакат в стиле сороковых с изображением женщины, лежащей на пухлом диване – таком же, как у них в гостиной. На переднем плане видны ее ступни, а голова, на дальнем конце дивана, совсем маленькая, круглая, как дверная ручка, черты лица смазаны. На фоне нарисован бык.

От этих картин Ренни становилось немного не по себе, особенно когда она лежала на кровати обнаженная. Но, возможно, всему виной ее гризвольдский «подтекст».

– Закинь руки за голову, это приподнимает груди, – говорил Джейк. – Раздвинь ноги, самую малость. Теперь согни левую в колене. Ты великолепна.

«Уверенная в себе женщина не пугается фантазий своего партнера», – говорила себе Ренни. Пока между ними есть доверие. Она даже написала что-то в этом роде в одной статье, посвященной возвращению атласного белья и вычурных поясов для чулок. И она не пугалась какое-то время.

– Ты такая закрытая, – однажды сказал Джейк. – Мне это нравится. Я хочу стать тем, кому ты откроешься.

Но позже она уже не могла точно вспомнить, как именно он выразился. Возможно, он сказал: тем, кто тебя вскроет.

– Мой отец приезжал домой каждое Рождество, – сказала Ренни. – Он всегда говорил: «Наконец я вернулся домой», – хотя в конце концов всем, даже мне, стало ясно, что дом у него где-то в другом месте. Он уехал в Торонто вскоре после моего рождения, воевал, поэтому как ветеран бесплатно учился в университете. На химико-технологическом. Уехал потому, что там были рабочие места. А мы не могли, потому что заболел дедушка и бабушке нужна была помощь, а когда дедушка умер, бабушку нельзя было оставлять одну. Жители Гризвольда панически боялись остаться в одиночестве. Считалось, что это вредно, что от этого можно тронуться рассудком, буквально спятить. И тогда вас сдадут в психушку.

Так вот, мой отец приезжал на Рождество. Он жил в одной из гостевых комнат, в доме их было много, бывших детских, которые с тех пор стояли пустые, ни пылинки, пахнущие лавандой и стылым воздухом. Он приезжал, как мне сказали потом, ради меня. Меня с отцом обычно отправляли вдвоем на прогулки по ледяным улицам; нас напутствовали: «Смотрите не упадите». Он спрашивал меня, как дела в школе, и говорил, что скоро я смогу приезжать к нему в гости. Ни он, ни я в это не верили. На главной улице люди оборачивались нам вслед с любопытством, и я знала, что на нас смотрят и нас обсуждают.

Когда я училась в шестом классе, две девочки из так называемых неблагополучных семей пустили слух, что мой отец живет в Торонто с другой женщиной, вот почему моя мама всё к нему не едет. Я не поверила, но маму спрашивать не стала, так что, возможно, я все-таки поверила. Да, наверное, я им поверила, потому что, когда мама наконец рассказала мне правду, я не удивилась. Она ждала, пока мне исполнится тринадцать, две недели назад у меня были первые месячные. Видимо, она почувствовала, что теперь я могу выносить боль.

Думаю, она ждала сочувствия, решила, что я наконец пойму, какую трудную жизнь она ведет и какие жертвы ей пришлось принести. Она надеялась, что я буду винить отца, увижу его в истинном свете. Но я была неспособна чувствовать то, что от меня ждали; нет, я винила ее. А на него злилась – не за бегство, я понимала, почему он хотел уехать подальше, – а за то, что не взял меня с собой.