Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев

Ой, как ломит под мышкой! Прямо как будто там сверлят дырку.И сильнее, сильнее…

Я открыл глаза. Бабушка совала мне под мышку градусник,поворачивая его туда-сюда, чтобы он встал получше. Оказывается, я снова уснул.

— Сейчас тутульки смерим, — сказала бабушка,поставив наконец градусник как ей хотелось. — Ты, когда был маленький,говорил «тутульки». А еще ты говорил «дидивот» вместо «идиот». Сидишь вманежике, бывало, зассанный весь. Ручками машешь и кричишь: «Я дидивот! Ядидивот!» Я подойду, сменю тебе простынки. Поправлю ласково: «Не дидивот,Сашенька, а идиот». А ты опять: «Дидивот! Дидивот!» Такая лапочка был…

Бабушкина рука, нежно гладившая меня по голове, вздрогнула.

— Господи, температура жарит, лоб горит. За что этотребенок несчастный так страдает? Пошли мне, Господи, часть его мук. Я старая,мне терять нечего. Смилуйся, Господи! Верно говорят: за грехи родителейрасплачиваются дети. Ты, Сашенька, страдаешь за свою мать, которая только иделала что таскалась. А я стирала твои пеленки, и на больных ногах носилапродукты, и убирала квартиру.

Соленая капля упала мне на губы. Бабушка продолжала что-тоговорить, но теперь ее слова заглушались шумом, и до того звучавшим у меня вушах, но усилившимся сейчас. Громче. Громче. Вот уже совсем не слышно бабушки,один шум…

Прибой. Значит, близко море. Нет, это не море, я в ванной.Интересно, в ванной есть прибой? Конечно, есть, ведь я его слышу. Ой, какаягорячая вода, как же здесь рыбы живут? Нырну, посмотрю. Ага, вот и рыба! Прямона меня плывет. Сейчас спрошу у нее, как вы здесь живете, не горячо ли. Как кней повежливей обратиться?..

Но рыба, не доплыв до меня, свернула и заплыла враскрывшуюся вдруг перед ней в стенке ванной дверь.

— Где была? — спросили оттуда.

— Таскалась, — ответила рыба.

Дверь захлопнулась.

Шум прибоя усилился. «Будет шторм, — подумал я. —Куда бы спрятаться? Может, к рыбе? А пустят?»

Пока я думал, пустят меня или нет, ко мне подплыла мочалка.В ней открылся люк, и из него высунулась бабушка.

— Слабохарактерные кончают жизнь в тюрьме, —сказала она. — Ну-ка выныривай!

Я послушался.

Над водой стояла тьма, лишь вдалеке ее нарушал тусклыйкрасный огонек рефлектора.

— Пароль? — раздался голос сверху.

— Я не знаю, — ответил я.

— Тогда нужен анализ. Сколько вам лет?

— Тридцать девять и пять, — ответила за менябабушка.

— Это неправда! — закричал я, испугавшись, чтоиз-за неверно названного возраста мне сделают не тот анализ.

Тусклый огонек рефлектора стал разгораться, ярко вспыхнул и,превратившись в настольную лампу, осветил все вокруг.

Я лежал на кровати. Бабушка сидела рядом и прятала градусникв футлярчик. Лицо ее было заплакано.

— Ну, как тебе, Сашенька?

— Плохо, баба, — ответил я.

Перед глазами у меня была комната, но тело мое словноосталось там, в горячей ванне, и изредка по нему проводили холодной струей изопущенного в эту же ванну душа.

«Так это не прибой шумит, а душ. Как я сразу не догадался?Душ в ванной есть, а прибой откуда? В ванной прибой — глупая мысль. А чтоделать, если пришла глупая мысль? Надо ее скорее заменить умной. Где у меняумная мысль? Куда же она подевалась, черт побери, ведь была только что…»

— Взяла билет на поезд и уехала, — сказалкривоногий человечек в зеленом, высунувшись из-за колокола.

«Откуда колокол?» — подумал я.

— Сокровища Московского Кремля, — ответилчеловечек, взял кувалду и стал лупить по колоколу изо всех сил.

— Тише, — сказала ему кувалда. — Сейчаспройдет процессия с большим барабаном, не забудь отдать честь.

Человечек бросил кувалду, достал из кармана паровуюмолотилку и стал молоть честь, чтобы легче было ее отдавать.

Вдали показалась процессия с большим барабаном. Барабан былне просто большим. Он был таким огромным, что его приближение вызывало ужас.Было ясно, что, приблизившись, он поглотит своими размерами все. Процессиивидно не было. Барабан поглотил ее и плыл по воздуху сам. Все ближе и ближе.Бум-м-м. Барабан приближается, он бьет сам в себя изнутри, словно в нем бьетсявсе поглоченное. Бум-м-м. Вот он совсем близко, скоро поглотит и меня. Что жеделать? Кажется, надо отдать ему честь. Чем бы раздробить ее? Громада барабанавыросла надо мной. Сейчас он ударит сам в себя. Это неотвратимо. Я чувствую,как через несколько мгновений исчезну и стану его частицей. Барабан медлит. Онждет, отдадут ли ему честь. Но почему я должен делать это первым? Пусть первымбудет зеленый человечек!

Что это? Стук его молотилки усилился. Да и сама молотилкастала вдруг увеличиваться в размерах. Она становится больше и больше, но всееще ничтожно мала по сравнению с барабаном. Стук ее превращается в страшныйгрохот, но против боя барабана это лишь слабое жужжание.

— Бум-м-м. Бум-м-м, — забил надо мной большойбарабан и покатился прямо на молотилку.

— Гр-рах, — удесятерился ее грохот, перекрыв этотбой, и, разом став вдвое больше барабана, молотилка понеслась ему навстречу.

«Они столкнутся! Столкнутся прямо надо мной!» — понял я и состоном открыл глаза.

— Просто пышет весь, Галина Сергевна. Хрипов вроде нет,но ведь будут, без астматического компонента ни разу еще не обходилось. Аспиринему нельзя… и анальгин тоже. Вы же знаете, с его почечной недостаточностьюжаропонижающее — яд. — Бабушка сидела на кровати рядом со мной и говорилапо телефону. — Хорошо, попробую поставить клизму. Даже не знаю, где этотурод простудиться успел… Нет, урод! Урод, потому что нормальные дети за тричаса, пока никого дома нет, не простужаются. Я ушла, он был здоров. То естьздоров-то он с рождения не был, но хоть ходил и температура была нормальная, асейчас головы поднять не может… Хорошо, завтра в десять я буду ждать. ГалинаСергевна, милая, возьмите на всякий случай порошки Звягинцевой, я вам отдамденьги… Да что вы! Копейка рубль бережет, а врачам пока зарплату не поднимают.В десять я вас жду. Всего хорошего.

Бабушка положила трубку.

— Ну как ты? — спросила она меня.

— Я видел страшный барабан, — ответил я.

— Тебя бы на барабан натянули, как ты мне надоел! Силнет терпеть, как ты гниешь.