Если есть рай - Мария Рыбакова

Возьмем тогдашнего – в пятьдесят шестом – председателя совета министров этой страны. 27 октября он примкнул к повстанцам, а через неделю в город вошли советские войска. Он жил в СССР в тридцатые годы, он даже, увы, сотрудничал с НКВД, он хорошо знал, чем кончаются такие попытки, он знал, что советские танки могут в мгновение ока докатиться до центра Европы. С повстанцами он стоял на разных идеологических позициях, он был убежденным коммунистом, сидел в тюрьме за убеждения, воевал в Красной армии. Повстанцы должны были казаться ему предателями, отщепенцами, буржуями, фашистами: мальчишки с камнями, дядьки с винтовками. Многие не признавали его власти, у повстанцев были свои вожди, намного более радикальные, и освобожденный кардинал тоже был против него. Председатель совета министров должен был выбрать, с кем он: с повстанцами или с Советской властью.

И все же он примыкает к повстанцам, хотя не может не знать, что, когда русские введут в город войска, его арестуют и расстреляют. Неизвестно, в какой момент это произошло – может быть, когда он шнуровал ботинки, или садился в машину, или откашливался перед тем, как объявить о своем решении, – но вера председателя совета министров одержала победу над знанием председателя совета министров. Он знал, что повстанцы обречены на поражение, а он сам – на гибель. Но верил, что выживет сам и что восстание победит.

В гостинице меня опять ждало мерцающее сообщение от Варгиза. Ему не терпелось меня увидеть. Он просил, чтобы я пришла завтра к нему в восемь вечера. Мы можем приготовить ужин вместе, сказал он. Он даже спрашивал, что купить по дороге. А жена, хотела я спросить, ты целуешь ее или нет? Ты с ней спишь? Ты думаешь обо мне или ты думаешь о ней? Или уже о какой-нибудь третьей, не имеющей ни к ней, ни ко мне отношения, о вахтерше в здании, об официантке в кафе, о сотруднице библиотеки, куда ты ходишь за книжками?

Я буду молиться святому апостолу Фоме, основателю Сиро-Малабарской церкви, чтобы он остановил тебя, Варгиз, когда ты захочешь прикоснуться к своей жене, чтобы он отвратил твои мысли от вахтерши и от официантки, чтобы он сделал меня единственным объектом твоего желания, единственной целью твоей любви.

Как когда-то молилась – не Фоме, а неизвестно кому, – чтобы Юлик не заметил мое предательство.

После того как вышла статья о поездке в Венгрию, я замечала на себе иногда его взгляд. Я могла увидеть Юлика краем глаза, слегка повернув голову, он сидел за четвертой партой, в среднем ряду. Когда наши глаза встречались, он отворачивался.

Иногда он стал засыпать на уроках. Такого с ним раньше не случалось. До сих пор помню урок истории, на котором мы обсуждали разложение и кризис рабовладельческого строя. Учительница с высокой прической кусала дужку очков, ходила между рядами и, чуть картавя, говорила о том, что христианство возникло как движение угнетенных. Однако церковная верхушка с самого начала убедила христиан, что избавление от рабства и нищеты уготовлено им только на небе. А ведь на самом деле угнетенные должны были бороться за равенство и справедливость на земле. Таким образом угнетатели отвели революционный потенциал угнетенных – Селезнев, я тебя что, утомляю? Тебе дома выспаться не дали?

Она всегда произносила его фамилию с ударением на первом слоге, а не на последнем, так что при взгляде на Юлика перед мысленным взором возникала сине-зеленая, блестящая голова птицы.

Мы все повернулись к Юлику, который в этот момент вздрогнул и открыл глаза. Он торопливо стер слюну с угла рта, встал и извинился. Садись, сказала учительница. Я за эту четверть успела в тебе, Селезнев, разочароваться. Где твой прежний пыл? Где твоя любознательность? Если так будет продолжаться, скатишься до троек. Помяни мое слово.

Юлик стоял, опустив голову.

Ну, садись, садись, если все понял. И попробуй не заснуть до конца урока.

Потом с Юликом шли вдоль кирпичного здания фабрики, куда нас в старших классах будут водить на практику и где рабочие будут потешаться над тем, как неловко мы держим в руке отвертку. Мы прошли будку с пончиками, и в этот раз их запах не заставил нас остановиться. Черные ветви деревьев были уже – не с почками еще, но с предвестием почек. Последний снег сиротливо лежал белой кучей на пустой грядке. Вот уже два месяца, как я сменила ранец на сумку спортивного вида, и Юлик не предлагал ее понести.

У меня к тебе разговор, сказала я.

Справа от трамвайных путей был искусственный пруд, вырытый в форме прямоугольника. Вода в нем была серая, стоячая. Юлик кивнул на скамейку возле пруда, и мы сели. Юлик откинулся на спинку скамейки и смотрел на пруд, полуприкрыв веки. Я знала, что мне предстоит самое трудное объяснение за мою двенадцатилетнюю жизнь. Я заговорила, не в силах взглянуть на Юлика и даже не зная толком, что я хочу сказать. Я смотрела вниз, на свои ноги в бело-синих сапогах.

Понимаешь, Юлик, я случайно забыла поставить твое имя. К тому же, по правде говоря, ты внес очень маленький вклад в наше сочинение. Я написала гораздо больше. Но я понимаю, что должна была поставить твое имя. У меня просто из головы вылетело. Я вспомнила, только когда уже послала его в журнал. Я думала, что нам в любом случае не выиграть, поэтому ничего тебе не сказала. Чтобы не расстраивать. Потом, когда пришло письмо из редакции, было слишком стыдно признаться. И если бы я им в ответ написала, что ты тоже участвовал, а я забыла тебя упомянуть, они подумали бы, что я просто хочу протащить приятеля, чтобы он тоже поехал. Поэтому я туда поехала одна, но я все время о тебе думала. И днем, и ночью. Поверь, мне не было никакой радости от поездки. Я все время представляла себе, как ты идешь рядом со мной, и мне очень сильно хотелось, чтобы ты тоже там оказался. Ты можешь меня простить?

Он ничего не ответил.

Пожалуйста, прости меня, повторила я.

Юлик все не отвечал. Я набралась храбрости и повернула к нему лицо.

Он спал.

Я с трудом могла дождаться минуты, когда снова увижу Варгиза. В гостиничном номере я припала горячим лбом к холодному окну и смотрела, как в полночь погаснут прожектора и здание Парламента исчезнет в темноте, как будто его языком слизнули. Мне хотелось бы выспаться, чтобы завтра встать бодрой и свежей. Но знала, что не засну. Мне хотелось, чтобы Варгиз был рядом, чтобы хоть что-то от него было у меня в номере. Его лицо уже расплывалось в памяти. Тех, кого больше всего любишь, хуже всего помнишь, и они, как назло, никогда не снятся, даже если думаешь о них, засыпая. Если бы я знала, что Варгиз будет сниться мне, это сделало бы предстоящее расставание намного легче. Я согласна была бы провести остаток жизни за тем, чтобы видеть его каждую ночь во сне, я просто не обращала бы внимания на скучные дни наяву.

Я открыла компьютер и стала искать его фотографии в интернете. На фотографиях Варгиз белозубо улыбался, он был в костюме и галстуке, с гладко зачесанными назад волосами. Иногда, наоборот, он был серьезен, он делал доклад или заседал на конференции, перед ним стояла табличка с именем: Варгиз Исахак. Исахак было имя его отца, у керальцев нет фамилий, они прибавляют к своему имени имя отца, а женщины после свадьбы – имя мужа. Костюмы, рубашки, галстуки, даже улыбка или плотно сжатые губы казались броней, закрывающей его от мира, и невозможно было понять, что он за человек под этой броней. Или, может быть, там и нет никакого человека на самом деле, там есть что-то, способное принимать любую форму в зависимости от обстоятельств, но не имеющее своей собственной.