Если есть рай - Мария Рыбакова

Дверь подъезда захлопывается, передо мной возвышается замок, за спиной река несет прозрачные льдины к морю, я выпрямляю ладонь, и соль, подхваченная ветром, рассыпается по ледяной улице подобно снегу.

(Когда, позже, я решила все бросить и уехать к Варгизу из города, в котором прожила десять лет, я обнаружила, что успела привязаться к моей предыдущей жизни сильнее, чем могла бы подумать, вплоть до того, что жаль было расставаться с кухонным столом, сидя за которым я могла через окно выглядывать на мусорные баки во дворе, или со стульями, которые подобрала на улице, или с двумя шишками, которые я нашла в парке и которые украшали, как мне казалось, кухню. Чашки тоже было жаль оставлять, даже ту, у которой была отбита ручка, и постельное белье, и подсвечник, и открытки, приклеенные к холодильнику. Многие вещи давно уже надо было выбросить, у меня не было никаких воспоминаний, связанных с ними: чашка была просто чашкой, белье – бельем. Но вдруг они стали приобретать человеческие черты, полоса на простыне выглядела растерянно, узор на чашке смотрел на меня с упреком, чайник шумел, протестуя, стол упирался в пол четырьмя ногами, я бросала их ради Варгиза, моя любовь принадлежала ему, а не им.

В подъезде, где в кадке торчал искусственный цветок, домоуправ рассказал мне по секрету – подозреваю, что этим секретом он уже успел поделиться почти со всеми жильцами, – что моя соседка, чьих косых взглядов я боялась, соседка, которая носила белые перчатки, кроссовки и завязывала на голове тюрбан, – здесь больше не живет. Мы все сделали, чтобы ей помочь, говорил домоуправ, но она должна была съехать, она не могла продолжать здесь жить. Из-за нее развелись мухи и термиты и могли развестись крысы, да, крысы тоже могли. Она же все что попало домой тащила: банки, коробки, бутылки. Подбирала на улице, что люди выкидывали, и складывала у себя, типа авось пригодится. У нее в квартире вещей было по пояс, представляете, по пояс. Вы видели, как она в подсобке голову моет? Это потому, что она у себя всю ванну захламила. У нее только узенький проход оставался, от кровати к входной двери. Все розетки были закрыты, кипы газет, кипы бумаг. А это против правил пожарной безопасности, она могла спалить весь дом, понимаете? Ведь если в розетку что-нибудь попадет, будет короткое замыкание, будет пожар. У нас правила, что нельзя квартиры захламлять до такой степени. Она про наши правила знала и потому пыталась никого в квартиру не пускать, даже не давала заглядывать, даже когда домовладелец приходил. А ведь это против правил. Мы ей, конечно, только добра желаем, мы сами наняли социального работника, чтобы помочь ей с переездом, он нашел для нее другое жилье, там ей будет лучше.

Я сказала, что тоже, возможно, скоро съеду с квартиры. Он расстроился, он хорошо ко мне относился, я всегда вовремя платила за квартиру, у меня не было шумных праздников. Он поинтересовался, нет ли у меня друзей, которые хотели бы снять квартиру, таких же ответственных, как я сама, я сказала, что поспрашиваю, и он пожал мне на прощание руку.

Я вошла к себе и подумала, что мы похожи с этой соседкой. Ведь мне казалось, что стол и стулья смотрят на меня с укоризной за то, что я собираюсь уезжать, а ведь у них нет душ. Когда мне казалось, что кровать смотрит на меня с упреком, это было просто расширением моей собственной души, ее щупальцами, растянувшимися по всей квартире. Ведь в отсутствие людей человек может полюбить все что угодно: шершавую стену или, например, неровный пол. И бывшая моя соседка горевала, что ей придется расстаться с вещами – с газетой, с письмом, с исписанной ручкой, со сломанным ключом. Сострадание не позволяло ей пройти мимо обертки, мимо выброшенного ботинка, ее душа была не только в ее квартире, но и в пустой коробке из-под конфет, в целлофановом пакете, в окурке, в осколке зеркала, в истершейся зубной щетке, в беззубой расческе, во всем этом хламе была ее душа, душа расползалась и расползалась, и все меньше ее оставалось там, где она должна была быть изначально – внутри человека.

В автобусе я подумала, что скоро уже навсегда перестану на нем ездить. И тут же его салон, где, как всегда, пахло потом и грязной одеждой, салон с ободранными креслами и с толстым пассажиром, который обеими руками придерживал перед собой ходунки, преобразился в лучах утреннего солнца. Хотя столько лет я сердилась, что водитель резко тормозит на каждом перекрестке, меня тошнило, у меня болела голова от вони, но теперь я подумала: никогда больше я не стану ездить этим маршрутом – и не обрадовалась от этой мысли. Я вспомнила, как видела в автобусе девушку с татуированными слезами, вспомнила, как в прошлом году старик упал в проходе между сиденьями, дернулся и застыл, и как поздно вечером бомж мастурбировал на заднем сиденье. Но все это вдруг показалось мне совсем не отвратительным, а прекрасным.

Лаборатория была на восьмом этаже старого высотного дома. Здание навевало мысли о детективах двадцатых годов, где носили шляпы и пили виски, держали пистолеты в карманах элегантных костюмов или в складках платья с открытой спиной, у женщин были острые каблуки и ярко-алые рты. Первый этаж занимали десять ювелирных лавок, в каждую из которых был отдельный вход с опоясывающего весь этаж коридора. В них продавали золото и бриллианты, серебро и бриллианты, платину и бриллианты, бриллиантовые кольца, серьги и ожерелья, но особенно кольца, потому что каждый мужчина обязан был хотя бы раз в жизни купить такое кольцо и преподнести женщине с предложением руки и сердца. Поэтому было выгоднее торговать бриллиантовыми кольцами, чем полудрагоценными камнями или причудливыми украшениями. Бриллианты покупали не артистические натуры, а порядочные, уважающие себя члены общества.

Малкин смотрел из-за приоткрытой двери, он улыбнулся, и я с трудом удержалась от того, чтобы не прикоснуться к его чисто выбритой голове. Я подумала, что для него мое увольнение будет шоком. В проходной комнате перед лабораторией стоял диван, где он всегда ночевал. Все деньги Малкин предпочитал вкладывать в бизнес, снимать квартиру было бы для него лишней и необъяснимой тратой. Он пользовался туалетом на первом этаже, туалетом для тех, кто приходил выбирать кольца и проводил часы в ювелирных лавках. Мыться Малкин ходил в спортивный зал, а брился каждое утро перед умывальником в проходной комнате. В ту же комнату был втиснут заваленный документами стол с компьютером, микроволновка и большой аквариум – без рыбок, но с мутной, стоячей водой. Из узкого окна открывался вид на крыши и улицы, навевая опять-таки мысли о печальных гангстерах, убегающих от полицейских по крышам домов, и еще более печальных полицейских, вынужденных гнаться за гангстерами.

Малкин помог мне облачиться в белый халат. Когда сам он переступал порог лаборатории, то из бритого парня с татуировками, который бегает принимать душ в спортивный зал, Малкин становился пророком новых технологий, безумцем, который залез в долги и поставил все на кон, чтобы создать лабораторию. Нас было только двое, он – директор и я – лаборант, он всегда хорошо платил мне, даже когда дела шли совсем плохо и лаборатории грозило банкротство. Тайком я присматривала другую работу, но не решалась его оставить. А потом вдруг дела нашей лаборатории пошли в гору.

Малкин нашел меня, когда жизнь казалась дурацкой шуткой, я работала секретаршей и ненавидела каждое мгновение своей жизни. Точнее, то не Малкин нашел меня, а я нашла его, когда решила пойти на дискуссию о «проблеме сознания» по наводке соседки – не соседки-барахольщицы, а соседки-буддистки с придуманным именем (из Карины она стала Самадхи). Самадхи рассказывала, что ее подруга раз в месяц организует что-то вроде салона у себя на квартире, придумывает тему для обсуждения и зазывает гостей. Она бы и сама пошла, да только вот у нее йога в то же время.