Я признаюсь - Анна Гавальда

Потому.

Потому что я отец и у меня трое сыновей. И за эти почти пятнадцать лет мне сотни раз доводилось поднимать ребенка и брать его на руки. Бессчетное число раз.

Потому что – и тут все взрослые, кому привычен этот жест, меня поймут – когда берешь ребенка на руки, то самое приятное в этом, самое успокаивающее ощущение защищенности, да, именно защищенности – а уж, бог свидетель, в стратегиях защиты и укрепления несущих стен я разбираюсь, – и для души, и для тела, – это «рефлекс коалы».

Стоит только ребенка приподнять, как он, как и все, полагаю, детеныши млекопитающих, поднимает ноги, чтобы обхватить тебя за талию. Они делают это бессознательно. Они никогда не задумываются об этом. Это рефлекс. Стоит нам только протянуть к ним руки, как тотчас же врожденные навыки заставляют их прижиматься к нам всем телом, распределяя нагрузку, чтобы казаться легче.

Чудесная природа.

Чудесная, но не слишком последовательная, позволяющая одному то, в чем отказывает другому: этот маленький Максим с его мертвыми ногами оказался слишком тяжел для меня.

Я этого никак не ожидал.

Мгновенно перестав быть всезнающим болваном-экспертом, с легкостью анализирующим все подряд, я развел ноги ребенка по обе стороны от своего центра тяжести, поддерживая их снизу, попрощался с директрисой и смиренно предложил его родителям вместе с нами отправиться на паркинг.

Раз уж надо залатать, будем латать все вместе, так веселее.

Оказалось, действительно веселее. Папу Максима звали Арно, а маму – Сандрин. Они не сердились, они просто очень устали.

Поскольку я больше не хотел лишать себя тепла рук их сына – полагаю, это было подсознательным желанием искупить как мое собственное раздражение и недавнюю проповедь, так и факт присутствия на этой земле троих моих здоровых детей, – то Сандрин нашла емкость с водой, а Арно разобрал колесо. Он же взялся показать мальчикам, как найти дырку в камере по поднимающимся в воде пузырькам, как хорошо отшлифовать и обезжирить резину, перед тем как клеить заплатку.

А я все это время служил одновременно подъемным краном, погрузчиком и люлькой для маленького любознательного мальчика.

Эта роль была по мне. Давно уже я не чувствовал себя настолько полезным на стройке.

Не имея времени, поскольку меня ждали показания моих датчиков, я не смог принять приглашение Арно и Сандрин на чашечку кофе, но мы расстались по-дружески и весьма приободренные, а Максим с Валентином отправились трудиться дальше.

Максим сам крутил колеса своего кресла, а Валентин шагал рядом.

Я чуть было не крикнул ему: «Ну давай же, подтолкни его» – но вовремя спохватился.

Немного логики, мсье эксперт, немного логики.

– 183 миллиметра на Г1, 79 на Г2, 51 по Универсальной и 12 по оси, – отрапортовал мне Франсуа, не успел я повесить трубку и убрать телефон (а вместе с ним и все тревоги Жюльет) в карман.

Поскольку я молчал, он добавил:

– Это тебя удивляет?

Дверь багажника его служебной машины была открыта нараспашку, он удобно устроился, сидя на какой-то канистре, и его пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, стоящего внутри.

– Это тебя не удивляет? – удивился он, тогда как я снова смотрел на северные фасады резиденции «Вязы».

Этот великолепный жилищный проект из пятидесяти девяти квартир, пустых, но с «отделкой под ключ», как было написано на щите три на четыре метра прямо передо мной – в июле прошлого года.

– Это меня… – прошептал я.

– Что, прости?

Он знаком показал, что плохо меня слышит из-за своей каски.

– Тебе еще долго?

– Я почти закончил.

– Закончишь потом. Пойдем пообедаем. Нам спешить уже некуда.

На самом деле я бы даже не пытался выведать секрет Валентина и, вероятно, никогда бы его не узнал, если бы у Лео, лучшего друга нашего Тома́, не было бы младшей сестренки шести лет.

Младшую сестренку звали Амели, и она была весьма болтлива.

Она рассказала старшему брату об «ужасной выходке» Валентина – об ужасной выходке, о которой уже знала вся школа, о которой только и говорили все ученики и все взрослые, которые были там в тот день, и которая, само собой, останется в анналах этого школьного двора на веки вечные. Амели была болтлива, и уже вечером, когда мы все сидели за столом, вот что мы с Жюльет услышали:

Габриэль: Эй, Вава?

Валентин: Чего тебе?

Габриэль: А это правда, что ты сегодня проткнул колесо кресла-каталки твоего одноклассника?

Валентин: Да.

Старшие ржут.

Тома́: Вообразил себя в «Тысяче миль»[27], или что?

Снова ржут.

Габриэль: И чем ты его проколол, кнопкой, что ли?

Валентин: Нет.

Тома́: Гвоздем?

Валентин: Нет.

Габриэль: А чем?

Валентин: Циркулем.

Хохот.

Тома́: Почему? Что он тебе сделал?

(И в этом я увидел детскую мудрость: во-первых, само по себе кресло-каталка не представляет из себя ничего особенного, во-вторых, на школьном дворе никаких гнусностей просто так не бывает.)

Молчание.

Габриэль: Не хочешь говорить?

Молчание.

Тома́: Он тебя обозвал?

Молчание.

Габриэль: Этот дурачок стибрил у тебя твой пенал?

Валентин (в шоке): Никакой он не дурачок. К тому же у него есть все выпуски «Ариоля» и «Кид Пэддла»[28].

Габриэль: Да ну? Так скажи нам, что же он тебе сделал…

Молчание, и наш малыш снова чуть не плачет.

Старшие обожали своего младшего братца. Для них тоже он был настоящим подарком, и видеть его таким несчастным, в таком состоянии, было им невыносимо.

Габриэль: Вава, скажи нам немедленно, что он тебе сделал, не то мы сами у него завтра спросим.

Валентин (который от такой угрозы перекосился весь с головы до ног): Я… я не могу вам… не могу вам это сказать, – зарыдал он, – потому что ма… мама будет меня ругать.