Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

выводком, молодые купеческие холостяки, студенты, лавочники, чиновники, мастеровые. Все двигались в одном и том же направлении. И хотя накрапывал дождик, обещавший разойтись как следует и испортить дамских шляпок тысяч на десять рублей, всем было любопытно поглазеть на новые аппараты, о которых писали и «Петербургская газета», и «Санкт-Петербургские ведомости», и «Пчела», которую правильнее было бы назвать навозной мухой – так поразительна была ее способность разносить заразу.

На углу Невского проспекта с Адмиралтейским все четверо почувствовали себя спокойнее. Никто их не окликнул. Никто на них не обернулся. Никто на них вообще не глядел.

Впрочем, все четверо, надо признать, сильно изменились.

Пушкин старался не дотрагиваться до щек, непривычно голых. Бакенбарды достались Гоголю, в их пышном обрамлении самый нос его казался короче.

У вертушки на входе на бульвар несли караул трое. Солдаты чиркали взглядом по каждому входящему. Видели лица, а не толпу. Первым прошел Чехов. Солдаты и ухом не повели.

За ним толкнул перед собой вертушку Лермонтов. Чехов по другую сторону приветствовал его жизнерадостным:

– Sic transit gloria mundi!

Лермонтов гордо смотрел перед собой ледяным взглядом.

– Без «мудей» пап-рашу! – рявкнул на Чехова караульный. – Дитяти и дамы здесь гуляють.

– Выпил – веди себя прилично, – проворчал другой.

На Пушкина они внимания не обратили. Бакенбарды Гоголя стали черными как смоль, так он побледнел. Вертушка боднула его в спину.

– Вас тоже не узнали! – подвел итог Чехов.

Очевидное пришлось признать всем: слава, эта «глория мунди», не прошла – она никогда и не была народной.

Чехов сверился с вырезанной заметкой.

На бульваре дождик стрекотал по листьям лип. Из киосков пахло кофе. Маслянистый запах пирожков дразнил желудок.

– Вот они, – радостно показал свернутым зонтом Чехов на поблескивающих чудищ. – Велосипеды Макмиллана.

Они были похожи на железных пауков. Лермонтов, Гоголь и Пушкин остановились, толпа обтекала их, как река. Ничего подобного видеть им не доводилось. Самого мистера Макмиллана при сем не было. Новинку представлял инженер Пряжкин. Но облаченный в короткие клетчатые штаны и клетчатый сюртук. Он прохаживался у сверкающих колес, стреноженных штативом. Приглашал желающих попробовать новинку. Смелость ее заключалась в педалях, которыми приводились в движение колеса. Петербуржцы глазели, косились, шушукались, посмеивались.

Но шли мимо. К качелям и балаганам.

– Прошу, господа, – напрасно гулил инженер.

Дамам новинка не предназначалась.

– С такой дуры хлопнуться – мало не будет, – изрек купеческий молодец. И вместе с дружками устремился далее.

– Сядь, как же. Он тебя сейчас же как липку обдерет, – заметил, проплывая с выводком, отец семейства. – Знаем.

И повел стайку к пирожкам и лимонаду.

– Экое колесо, – свистнул Гоголь. Заметку из «Петербургской газеты» вырезал он.

– Не желаете?

– Выставить себя на посмешище? Благодарю, – пробормотал Лермонтов.

Пушкин схватил Чехова за локоть – взгляд его был прикован к аппаратам:

– Я должен это испытать.

Инженер Пряжкин заметил пристальный голубой взгляд – весь подался, замахал рукой:

– Прошу! Извольте попробовать. Педальный привод. Новый подход.

– Новый подход! Господа! – обернулся Пушкин к остальным. – Жизнь ушла вперед. Нам надобно ее нагнать! Нырнуть в ее поток! Смелей!

– Стойте! – воззвал Гоголь. – Вы же не знаете…

Пушкин решительно выбрался из толпы. Инженер Пряжкин услышал только хвост фразы, рекламно просиял:

– На аппарате Макмиллана вы догоните что угодно! Вплоть до легких дрог. Прошу, сударь, – и за рога выдернул велосипед.

Освободившись из штатива, тот сразу стал каким-то особенно вихляющим и валким.

Клетчатый инженер никак не мог его укротить. Чехов сунул зонт под мышку, схватился за переднее колесо. Лермонтов, пачкая пылью перчатки, укротил заднее. Гоголь держал седло, формой напоминавшее кепи инженера.

По легкой лесенке Пушкин взобрался поверх железного паука. Вся конструкция немедленно начала крениться. Помощники ответили напряжением мускулов.

– Педали, – пропыхтел инженер. – Извольте поставить ноги на педали. Машина приводится в движение круговыми движениями ног.

Пушкин вдел носки туфель в кожаные петли. Ладони, сжимавшие руль, взмокли в перчатках.

– На счет «три» пускай, братцы! – завопил инженер. – Раз, два… три!

И дал толчок – одновременно все разжали руки.

Машина вильнула: качнулась, раз, другой – вызвав в наблюдателях несколько ложных бросков: помочь? – обошлось! Выровнялась.

– Ёшкин… кот. – Инженер восторженно сдвинул кепи на вспотевший затылок. – Первый раз запускаю эту заразу.

– Как первый? – встрепенулся Гоголь. – Вы хоть знаете, кто…

Но локоть Чехова вовремя дал ему под дых.

Пушкин с колотящимся сердцем высоко плыл над песочной дорожкой. Металлические ободья с хрустом давили песок. Мелькали спицы. Ноги крутили педали. Ему были видны плеши, лысины, шляпные булавки. Липы казались не такими высокими. Аллея просматривалась далеко вперед.

Отчего тянуло куда-то еще дальше. Совсем далеко. «Ведь я никогда не был… Да нигде! Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели… спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж». От этой мысли улыбка расцвела на его лице: «Почему, в самом деле, нет? Когда, если не теперь!»

Гуляющие удивленно провожали взглядом конструкцию, дамы, шурша, запоздало бросались к обочине.

Работая педалями, он думал как-то проворнее. Точно механизм Макмиллана приводил в движение и ум. Думал Пушкин привычно по-французски:

«Мой бог, технический процесс и в самом деле пришел на смену романтическим небылицам. Перед чудесами техники ныне тускнеют готические фантазии госпожи Радклиф и все эти небылицы британской музы, что ошеломляли полвека назад. …Но поэзия? Неужели поэзия тоже превратилась в пыльные лохмотья? А литература? Какой она будет? И будет ли? Музы – такие же девы, они взрослеют, стареют, а потом сходят со сцены, и другие приходят им на смену. Что придет на смену поэзии? Скорей бы увидеть лицо этой новой музы!» – в том, что и она его полюбит так же, как Эвтерпа, муза поэзии, он не сомневался. «Любимец Аполлона» – не зря его называли так даже те, кто терпеть не мог; эта любовь вошла у него в привычку.

Три дамы с подвязанными кринолинами преграждали ему дорогу. Никогда не бывав за границей, он не признал в них англичанок. Оттопырил два пальца и сжал резиновую грушу. От гудка все три встрепенулись, обернулись, бросились к обочине, проводили его взглядом. Одна в голубом, другая в палевом, третья в клетчатом. Лиц он не рассмотрел.

Поток жизни нес его вперед.

Глава 5. Два Александра

– Графиня!.. – воскликнул виконт…

«Побледнев? Покраснев? Сверкнув глазами?» – не успел решить: стук подъехавшего экипажа отвлек его внимание. Пушкин подошел к окну. Пальцем отклонил тяжелую штору с толстым шнуром. Приблизил лицо к самому стеклу. Увидел квадратную крышу коляски. Быстро покачиваясь, проплыла в дом круглая дамская шляпа. «Дамы… всегда дамы», – не то посочувствовал, не то позавидовал хозяину особняка он. Зелень за окном была южная. Вспомнил собственную строку: «Там, на севере, в Париже…» Париж разочаровал. Воображаемый, тогда, в Михайловском, выезжать из которого было запрещено, Париж был намного лучше.

Деликатный кашель заставил Пушкина опустить палец, штора скользнула на место. Стеклышки круглых очков ждали.

Пушкин покрутил на пальце