Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг

В кармане куртки гудит телефон. Я вытаскиваю его и смотрю на дисплей. Номер мне не знаком. Мгновение я колеблюсь, но потом отвечаю.

– Алло?

– Привет, Луиза, это доктор Фалькштейн.

Этого еще не хватало.

– Я хотел спросить, как ты смотришь на то, чтобы наверстать упущенное в прошлый раз сегодня?

Я не отвечаю.

– Луиза? Ты еще там?

– Да, – отвечаю я.

– Через полчаса успеешь?

– Это… так неожиданно.

– А у тебя другая встреча? – спрашивает он.

– Нет, но…

– Отлично, – перебивает он, – значит, увидимся?

Я только киваю. И, словно увидев это, он добавляет:

– Очень хорошо, рад, что мы договорились.

Потом он вешает трубку. И подъезжает мой трамвай.

Луиза

– Ты злишься на своего брата? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Нет, – отвечаю я.

– Что, правда совсем не сердишься?

– Нет, – говорю я снова. Мой голос звучит раздраженно.

Доктор Фалькштейн изучает меня, но его взгляд не выдает его мыслей. Меня они и не интересуют. Пусть думает, что хочет.

Я смотрю мимо доктора Фалькштейна на темную картину, висящую у него за спиной. Олень стоит на поляне. У него печальный и успокаивающий вид.

– Тебе нравится олень, да? Ты всегда смотришь на него, когда здесь.

Я не отвечаю.

– Олени – особенные животные, – говорит доктор Фалькштейн. – Они возникают в самых разных культурах. Как символ божественности и нового начала.

– Знаю, – говорю я, не глядя на него.

– Ты это знаешь?

Я киваю.

– А ты знаешь почему? – спрашивает он.

– Потому что его рога вырастают вновь и вновь. – Теперь я смотрю на него. – Он сбрасывает их, но они появляются снова.

Доктор Фалькштейн одобрительно кивает.

– Ты интересуешься мифологией?

– Не особенно, – говорю я и снова отворачиваюсь.

Я думаю об инсталляции Бойса и Гарри Поттере. И о крови на камнях. И о пустых глазах моего брата. Ярко-голубых и мертвых. Я думаю о своем сне прошлой ночью и телефонном разговоре с Минг, и о том, как ей было больно незадолго до того, как она повесила трубку.

– Могу я спросить, какой формой биполярного расстройства страдал твой брат? – спрашивает доктор Фалькштейн.

Какой дерьмово-идиотский вопрос. Он ведь уже спрашивал. Я изучаю его взглядом. Не двигаясь. Словно кукла с бьющимся сердцем.

– Кто-нибудь объяснял тебе различия? – спрашивает он, но я не реагирую. – Существуют различные проявления биполярного расстройства.

«Какой идиот».

– Различают биполярное расстройство первого типа, биполярное расстройство второго типа, циклотимию, «быструю» цикличность и смешанные формы. – Короткая пауза. Опытный взгляд. – Ты знаешь, чем был Кристофер?

– Да, – говорю я, – моим братом.

Тишина. Доктор Фалькштейн выпрямляется. Ему неловко, и он откашливается:

– Я имел в виду, что…

– Я знаю, что вы имели в виду. Но сказали другое.

Он хмурится, а потом кивает.

– Ты права. С моей стороны это было некорректно. Конечно, твой брат – гораздо больше, чем его болезнь. – Он делает паузу и смотрит прямо на меня. – Мне очень жаль.

– Моему брату поставили диагноз биполярное расстройство второго типа с длительной тяжелой депрессией и умеренно продолжительной гипоманией, – говорю я, не задумываясь. Не успев по-настоящему принять решение.

Доктор Фалькштейн складывает руки у себя на коленях, как будто молится, и затем спрашивает:

– Есть ли другие случаи психических расстройств в вашей семье?

– А что? – спрашиваю я, скрестив руки на груди. – Считаете, одного недостаточно?

– Люди, у которых диагностируют биполярное расстройство, в основном генетически предрасположены к этому, – игнорирует он мое высказывание. – Почти всегда имеется семейный анамнез психических расстройств. К сожалению, об этом зачастую не говорят.

«Об этом».

Дед со стороны отца покончил жизнь самоубийством. По крайней мере, так говорит мой отец. Бабушка утверждает, что это был несчастный случай. Мне неизвестно, что из этого правда. А еще я не знаю, почему мы не говорим об этом: то ли потому, что никто из нас не хочет знать правду, то ли потому, что никто из нас ее не знает. Я не в курсе, оставил ли мой дедушка предсмертную записку и было ли у него психическое расстройство, но знаю, что он утонул в ванне в обычное воскресенье. Вот так.

Моему отцу тогда было двенадцать лет. Моей тете – четырнадцать. Она как-то сказала, что раньше он уже пробовал это сделать. «Если кто-то действительно хочет умереть, – сказала она, – его невозможно остановить».

Жаль, что я не смогла остановить моего брата. Жаль, что меня не хватило. Я всегда старалась подбодрить его, чтобы он оставался счастливым и живым. Но в плохие периоды он просто смотрел сквозь меня, как через стекло. Я старалась быть тем, в чем он нуждался, быть всегда немного другой, но ему было недостаточно. Меня было недостаточно. Ни для него, ни для кого. Вечно вторая. Здоровый ребенок. «Он ничего не может с этим поделать, Луиза». Он никогда не мог. «Кристофер не это имел в виду. Тебе следует понимать». Мне всегда приходилось понимать. Все, что он делал. Мой брат не совершал ошибок, он был болен. И этот факт окружал его как щит непостоянства и инерции. Я всегда находилась в его тени. Это было правильно. И в то же время я ненавидела его. А теперь тени нет. И я уже не знаю, куда мне деваться.

Иногда мне кажется, что у меня два мозга, и они ничего не знают друг о друге. Один из них понимает, почему мой брат так поступил. Что другого выхода он не видел. Что для него существовало только это окно и свободное падение. Что это был уже не он, этот бледный человек, который больше не смеялся.

Другой мозг этого не понимает. Потому что он не думает. В этом мозгу нет ни смысла, ни логики, ни контроля. Он забит чувствами, которые я не хочу испытывать. Чувствами, которых у меня не должно быть. Которых я не выдерживаю. Но боль терпелива. И гнев тоже. И тоска. И одиночество. Они просто ждут.

– Луиза? – доктор Фалькштейн наклоняется в мою сторону, глядя обеспокоенно и заботливо. Интересно, есть ли у него дети? – Что творится у тебя внутри? – тихо спрашивает он.

Я смотрю на него. Несколько пустых секунд. Не знаю, почему именно сейчас мне вспоминаются рисунки, которые Кристофер рисовал шариковой ручкой. Так много линий и всегда того же синего цвета. Я чувствую давление изнутри на глазные яблоки. Такая тупая боль. Ощущение, что они вот-вот лопнут. Ребра сжимаются, мне трудно дышать, но я дышу.