Вечный шах - Мария Владимировна Воронова

Ирина встала попить воды, выглянула в окно. Листья на дереве блестели в свете фонаря, как чешуя золотой рыбки. Белые ночи кончились, а они с Кириллом снова не сходили на развод мостов. Быт, работа…

В принципе, у нее тоже ответственный труд, требующий большой самоотдачи. Поменьше рутины и бумаг, нет вызовов на дом, но тоже своя специфика, плюс она еще мать семейства, так что дома ждет вторая смена по бытовому обслуживанию мужа и детей. Стала бы она после тяжелого рабочего дня еще кататься на машине, кого-то выслеживать, завлекать, убивать, а потом прихоранивать — ага, сейчас! Самая императивная мания, самая темная сила зла не смогла бы отодрать ее от дивана.

Ирина нахмурилась, припоминая заметки Дубова. Естественно, руководство поликлиники, где трудился Кольцов, дало ему весьма сдержанную характеристику, и в суде главврач показал, что Иннокентий Михайлович нелюдимый человек и не участвует в общественной жизни, но нигде не прозвучало ни слова, что Кольцов манкирует своими обязанностями, прогуливает, отказывается от дополнительной нагрузки. Ни одного выговора, наоборот, пачка грамот за многолетний добросовестный труд. Когда успевал-то все, действительно?

С другой стороны, он ведь убивал не каждый день, а один-два раза в год. В отпуске, например.

Нет, глупости, глупости, Зейда совершенно напрасно ее взбудоражил своей научной интуицией. Со стороны оно и впрямь лучше видно, кто виноват, а кто нет. Что там судья-то может понимать, действительно? Всего лишь штудировал материалы дела, опрашивал свидетелей, изучал вещественные доказательства. Зачем, когда дураку понятно, что кругом враги и все происходящее — это или происки империалистов, или, наоборот, родной КПСС. Вооружившись лекалами на все случаи жизни, судить очень легко, достаточно вспомнить тройки в годы сталинских репрессий. Работали бесперебойно, а почему? Оттого, что судьи были жестокие и безжалостные люди? Увы, но нет, психопатов на все суды не напасешься, там заседали вполне себе обычные граждане, просто они твердо знали, как правильно. Догма была для них совершенно ясна и непоколебима и значила больше, чем человеческая жизнь. Витя, конечно, гуманист и человеколюбец, но его убеждение, что врач не может быть патологическим убийцей, — это тоже догма. Впрочем, даже полезно, что он с ней выступил, потому что, вынося приговор, ты должен научиться прогонять последнюю тень сомнения. Только, похоже, в Иринином случае придется научиться с нею жить. Если быть с собою до конца честной, очень редко бывает, что ее внутреннее убеждение достигает ста процентов. Обычно это девяносто девять целых, девяносто девять сотых. Иногда девятьсот девяносто девять тысячных, но сто процентов — редко. Обычно она успокаивает себя тем, что если неправа, то вышестоящие инстанции исправят ее ошибку, но, когда человек расстрелян, восстановить справедливость довольно трудно. Реабилитируют посмертно, но бедняге от этого будет ни жарко, ни холодно.

Только если она хочет работать дальше, то надо научиться пренебрегать этой сотой процента.

* * *

Итак, я стала заниматься в научном кружке, и тут судьба решила сменить тактику. Вместо того чтобы просто игнорировать мои мольбы, она принялась меня дразнить и заманивать, показывая мне упоительные картинки почти сбывшегося счастья.

Я по-прежнему мечтала только о замужестве, и, наверное, поэтому мои научные дела шли на редкость хорошо. Я не боялась, что меня выгонят из СНО, поэтому вела себя вежливо, но достаточно свободно, смело высказывала свои гипотезы, не опасаясь, что меня сочтут дурой и поднимут на смех, и как-то незаметно для себя написала сначала реферат, потом обзор, после которого меня пригласили поучаствовать в создании настоящей научной статьи. Только много позже я узнала, какая это была честь, а тогда… Ну пригласили и пригласили, большое дело. Если бы я всеми силами мечтала подольститься к руководству кафедры, чтобы остаться в аспирантуре, то я бы мучительно подбирала слова, чтобы, не дай бог, никто не понял, какая я глупая, а поскольку я хотела только замуж и никуда больше, то написала как хотела, и внезапно это очень понравилось заведующему кафедрой. Он дал мне новое задание, которое я выполнила тоже без особого напряжения, и снова пришлась ко двору.

Дома на мои успехи всем было плевать, зато появились намеки на тему «засиделась в девках», сначала легкие, но я оглянуться не успела, как они переросли в мощный хор «пора замуж выходить», «хочу внуков понянчить и правнуков перед смертью увидеть», «все принца ждешь»… И бесполезно было напоминать, что именно эти люди в свое время предписывали мне ждать принца, который разглядит мою внутреннюю красоту.

И, черт возьми, я дождалась! Принц нашелся! Мы вместе занимались в СНО, только он был на два курса старше. Высокий, статный, смуглый парень, многие девочки были от него без ума, но выбрал он меня. Сначала проводил до дома после СНО, потом сводил в Русский музей на какую-то выставку. Я ходила по залам на подгибающихся ногах, и экспозиция была передо мной как в тумане.

Меня, неискушенную в свиданиях, не удивило, что мы все время разговаривали о наших научных делах и он даже не пытался меня поцеловать. Я решила, что это так и нужно.

Видимо он — тот самый духовно богатый парень из бабушкиных рассказов, которому интересен мой внутренний мир, а материальное вообще безразлично. Естественно, что такой не полезет со всякими глупостями на первом свидании!

Потом мы ходили вместе в читальный зал Публичной библиотеки, готовили для него реферат.

Почти сбывшаяся мечта пьянила меня. Я рисовала себе упоительные картины наших свиданий, как я делаюсь сначала официальной девушкой, потом невестой, потом женой, и все мне завидуют. Я мечтала, как стану популярной, ребята будут со мной считаться, а преподаватели ставить «отлично» автоматом, когда я приду сдавать экзамен на большом сроке беременности.

Я мысленно уже родила, естественно, сына, сходила в академку и вернулась доучиваться, разрываясь между ясельками и институтом. О, я упивалась этими мечтами…

Но время шло, а ничего не сбывалось, даже поцелуя. Мы много времени проводили вместе, это верно, но к концу семестра я уже не понимала, завидуют мне однокурсницы или смеются надо мной, видя, что я никак не могу пробить стену дружбы.

Он признался, что в прошлом году был влюблен, но девушка предпочла другого, и он до сих пор еще не отошел от ее страшного предательства. Удар был так силен, что он нескоро от него оправится, а может быть, и никогда. Сердце его, короче говоря, разбито. И только рядом со мной он чувствует поддержку и доверие, то, чего ему так не хватало всю жизнь. Я понимала