Франция в эпоху позднего средневековья - Юрий Малинин

Коммин, в свою очередь, также настоятельно советует в политических целях пользоваться шпионажем, особенно напирая на то, что для этого удобней всего использовать членов дипломатических миссий, ради чего следует к своим противникам почаще направлять посольства. Он не раз прибегает к словам «кто побеждает или кто получает выгоду — тому и честь». Слова эти, надо полагать, стали поговоркой, получившей широкое хождение, коль скоро то же самое говорит и де Бюэй, замечая при этом, что так говорят и другие.

Нравственный элемент понятия чести у де Бюэя настолько неустойчив, что, по его словам, например, «богатство служит людям лишь для обретения чести». По этой причине он не разделяет честь рыцарскую и почет, доставляемый богатством, и относительно прославившихся рыцарей пишет, что им ни к чему богатство, ибо и без того у них «много чести».

О распространении воинского прагматизма в ущерб нормам рыцарской чести свидетельствуют многие авторы XV в., в том числе и те, которые были весьма привержены рыцарским ценностям. Ж. Шатлен, сохранявший понятие о храбрости, не допускающей отступления с поля боя, или о чести, требующей вызова противника на бой, в то же время не осуждал нападения без предупреждения на безоружного противника. Рассказывая, как французский отряд ночью захватил врасплох бургундцев и перебил их буквально в постелях, он заключает, что победа была одержана во славу французам.

Бургундский хронист второй половины XV в. Жан Молине, на страницах своей «Хроники» постоянно воспевавший рыцарскую доблесть и в победах, и в поражениях, в то же время спокойно допускает военные средства, выходящие за рамки требований традиционной этики. «При вооруженной борьбе, — пишет он, — следует пользоваться благоразумием столь же, сколь и доблестью. Римляне завоевали хитростью больше земель, чем мечом, а грекам перед Троей язык Улисса оказался столь же полезным, сколь и копье Ахилла. Ум часто увенчивает победой героев, изучающих опыт, хитрости и тонкости войны». Ж. Молине, однако, не такой уж великий прагматик, каким он может показаться, если о нем судить только по этим его словам. Но важно подчеркнуть, что конкретные нормы воинской чести для него потеряли ценность, хотя это слабо отразилось на всем складе его мышления. В общем масштабы распространения прагматических представлений и обесценивания военной рыцарской этики были, несомненно, довольно широкими. И это нетрудно понять, если учесть чрезвычайное напряжение политической и военной борьбы в эпоху Столетней войны, вынуждавшей людей все более соотносить свои действия с их практическими результатами и добиваться победы во что бы то ни стало, отметая идеальные соображения этического толка. И по мере того, как полезность или необходимость прагматических норм поведения все более осознавалась, они становились достоянием мировоззрения и начинали оправдываться в литературе. В качестве критерия допустимости тех или иных действий все более явно признавалась польза или выгода.

Обесценение рыцарской этики, особенно в области военного дела и политики, когда само рыцарство уже сходило со сцены и на смену ему шло профессиональное наемное войско, было наиболее очевидным следствием развития прагматизма. Этот процесс подстегивался не только глубокими преобразованиями в военной организации и прогрессом военной техники, но также и усвоением римской военной доктрины и тактики. Характерно, что античные трактаты по военному делу, особенно «О военном деле» Вегеция, были давно известны во Франции. Вегеций был переведен на французский язык в XIII в., и дошедшие до нас списки перевода довольно многочисленны, что свидетельствует о его популярности. На Вегеция нередко ссылались как на авторитет, часто компилировали, но долгое время его влияние на тех, к кому было обращено его сочинение, — на военных, рыцарей, было крайне ограничено, поскольку сугубо практические военные приемы, излагаемые в его трактате, наталкивались на противодействие рыцарских этических понятий. Пока в силе было рыцарство, прагматическая римская тактика не находила сколь-нибудь широкого применения, хотя и была известна. Чтобы Вегеций стал не просто достоянием культуры благодаря распространению списков его сочинения, но и мог оказывать влияние на умы, а его наставления могли бы использоваться на практике, необходима была именно определенная прагматизация мировоззрения, главный импульс к чему давала практика.

Но как и в какой мере рационалистические и прагматические представления оказывали воздействие на христианско-нравственные понятия? В широкой исторической перспективе факт такого воздействия, и воздействия очень глубокого, в немалой степени подготовившего Реформацию, бесспорен, и характер его более или менее ясен. Но каковы могли быть перемены на уровне массового сознания в XV в., учитывая, что в это время рационализм еще глубоких корней не пустил?

Это молено понять, если обратиться к мировоззрению Ф.де Коммина, у которого рационалистические начала мышления особенно ярко выражены, и потому можно рассчитывать на наиболее ощутимые признаки трансформации его нравственного кругозора.

Первым таким признаком является релятивизация христианской морали, проявляющаяся в том, что он устойчиво соотносит нравственные понятия не с богом и посмертным воздаянием, а с результатом земной деятельности человека. Так, с их помощью он обосновывает прагматические нормы поведения, опровергая нормы рыцарские. Причем это не критика последних с позиций христианской морали, что было совсем не ново, а именно аргументация с помощью безусловно авторитетной христианской морали еще далеко не общепринятых и сомнительных в глазах многих людей положений. Утверждая, например, что люди, испытывающие страх, действуют с большим успехом, нежели смельчаки, он ассоциирует храбрость с гордыней. К тому же смертному греху он апеллирует, похваляя государей, которые подкупают людей в стане противника, полагая, что «если они умеют это делать, то, значит, Господь даровал им большую милость, ибо это признак того, что они не запятнаны безрассудным пороком гордыни».

Коммин приспосабливает христианские категории к собственным прагматическим представлениям и стремится осмыслить добродетели и пороки, исходя из полезности или вредности для человека в его земных делах, упуская из виду, как правило, посмертное воздаяние. Под гордыней он понимает нежелание и неумение заниматься своими обязанностями, пренебрежение к опасности, чужим советам, что в итоге влечет неудачи и поражения: «Когда шествует гордыня, следом за ней идут бесчестье и убыток». Богу нет нужды наказывать гордеца, ибо тот сам себя наказывает. Смиренные у Коммина, напротив, — это умные и осторожные люди, которым сопутствует успех.

Столь же утилитарно Коммин подходит и к добрым делам, которые, согласно вероучению, являются одним из главных условий спасения души. По его мнению, делать добро людям нужно прежде всего в расчете на то, что когда-нибудь они отблагодарят за это: «По-моему, никогда не следует переставать делать добро, поскольку и один лишь человек, и притом самый неприметный… неожиданно может оказать такую услугу и проявить такую признательность, что искупит все зло и неблагодарность других».

Даже когда Коммин прямо соотносит добродетели и пороки с божественным воздаянием, он видит это воздаяние исключительно в земной жизни. Он постоянно судит о нравственных качествах людей в зависимости от успешности их действий, напрочь забывая о том, что истинным судией является Бог. Он, конечно, не сомневается в посмертном воздаянии, но крайне редко вспоминает о нем, поэтому в его суждениях соотнесение земных успехов или неудач человека с проявлением божественной воли гораздо более устойчиво, а отсюда и большая «заземленность», релятивность христианской морали.