Франция в эпоху позднего средневековья - Юрий Малинин

Распространение натуралистических идей шло рука об руку с развитием рационализма. Одновременно с тем, как природа обретала свою самобытность и становилась все более независимой от Бога, разум — главное природное достояние человека — стал получать новое толкование с точки зрения его функций и значения для человека. Известный французский исследователь средневековой философии Э. Жильсон справедливо указывал, что рационализм появляется лишь через понимание того, что «вещи существуют для самих себя и что в них самих можно найти исчерпывающее объяснение их сути, иначе говоря, рационализма не было до тех пор, природа не обрела свою реальность, а природный разум свое содержание».

В области философии рационализм проявил себя, когда разум был признан самостоятельным и независимым от веры средством и источником познания. Философский рационализм, как и натурализм, набрал силу в XII–XIII вв., но в области общественного сознания рационально-натуралистические воззрения распространяются медленнее, — в XIV–XV вв. Что же следует понимать под рационализмом на уровне общественного сознания этих столетий?

Главным его признаком является освобождение разума от сугубо христианско-нравственного толкования, иными словами — осознание того, что разум — это не просто добродетель, стоящая в одном ряду с прочими, и не только источник добродетели, и что его основная функция — познавательная. При нравственном подходе к жизни целью всякого познания в конечном счете является обретение добродетели, и потому разум, будучи сам добродетелью, в качестве средства познания не выделялся, пребывая полностью в тени веры. Необходимо было признать за земной жизнью еще какой-то смысл, а не только видеть в ней приуготовление к посмертному бытию, и тогда разум приобретал ценность, независимую от морали, и отчетливо выступал в качестве основного и незаменимого средства познания, обращенного к этой земной жизни.

Невозможно, конечно, допустить мысль, что люди когда-то могли не понимать важности своих разнообразных земных дел и занятий, коль скоро от этих занятий зависело обеспечение их жизни. Но ценность их предопределялась тем, насколько высоко ценилась сама эта земная жизнь. Пока человек ощущал себя лишь странником в ней и представлял эту жизнь мгновением перед лицом вечности души, пока в его сознании духовные, нравственные ценности полностью преобладали над земными и материальными, ему трудно и даже невозможно было признать важность земных дел и земной жизни безотносительно к спасению души.

Признать ценность земных дел — это значит идейно оправдать эту жизнь. В средние века люди всегда, например, наслаждались богатством и, надо полагать, прекрасно понимали, сколь великая это жизненная ценность. Но признана и обоснована ценность богатства была только в эпоху Возрождения, благодаря глубокому переосмыслению итальянскими гуманистами человеческой натуры и смысла жизни. Аналогичным образом долгое время могла не признаваться и не находить идейного оправдания самостоятельная ценность практической деятельности вообще.

Рационализм был теснейшим образом связан с практицизмом, ибо именно в приобретении практических знаний и опыта более всего человеческий разум и проявлял себя. С мировоззренческой точки зрения важно было осознание этой на первый взгляд банальной истины о связи разума с практическими знаниями. В средние века эта истина постигалась тем легче, что знания, так сказать, теоретические, фиксировавшиеся литературой и преподававшиеся в учебных заведениях, отличались умозрительностью и были мало применимы к практической жизни. Кроме того, эти знания чаще всего ориентировали человека на ценности нравственного порядка. Поэтому высокая оценка практических, опытных знаний и вырабатывавшейся в связи с этим прагматический взгляд на жизнь были существенными признаками рационализма.

В общественной мысли Франции в XIV–XV вв. рационализм еще не получил, в отличие от итальянской гуманистической мысли, глубокого логического обоснования, и смысл человеческой жизни сознательно и целенаправленно не пересматривался, но соответствующая тенденция в весьма выразительной форме ясно прослеживается, особенно с середины XV в. Наиболее показательны в этом отношении взгляды Жана де Бюэя и Филиппа де Коммина. Характерно, что оба они были людьми дела, практиками. Ж. де Бюэй — профессиональный военный, начавший свою карьеру пажом и закончивший ее адмиралом Франции при Карле VII, а Коммин — профессиональный политик, долгое время прослуживший советником при бургундском герцоге Карле Смелом и короле Людовике XI.

Оба они, особенно Коммин, осознанно выделяли разум в качестве главного достояния человека и при этом ясно понимали и всячески подчеркивали ценность разума прежде всего для практической жизни, обретения практических познаний. «В любом положении жизнь в этом мире сопряжена со многими заботами, — писал Коммин, — и господь оказывает большую милость тем, кому он дает здравый природный рассудок». Он пренебрежительно относился к спекулятивным наукам своего времени именно по причине их непрактичности, заявляя, что «совершенный природный ум превосходит все науки, какие только можно изучить в этом мире». По мнению де Бюэя, «никто не может что-либо знать, не испытав этого». И в соответствии с этим утверждением он предлагает оригинальный способ овладения искусством управления людьми: «Тот, кто имеет власть и управляет людьми, должен до принятия власти людей познать. И лучше всего это можно сделать, если быть сначала частным лицом и общаться с людьми более низкого происхождения или с равными себе. Таким путем люди низкого положения, обладающие большим природным умом, обычно достигают больших успехов».

Ценность природного разума и личного опыта столь высоко поднялась в их глазах потому, что земная жизнь для них приобрела свой смысл, предопределяемый успехом в практической деятельности. Успех или победа становится основным критерием при оценке человеческих действий, и вырабатывающийся таким образом прагматизм неизбежно вступал в коллизии с идеальными нравственными рыцарскими и христианскими понятиями.

Более всего страдала при этом рыцарская этика как имевшая менее солидное обоснование, нежели христианская, и более ощутимо связывавшая человека в его стремлении к успеху, и особенно к победам на поле боя, поскольку она обязывала рыцарей соблюдать во имя своей чести определенные правила ведения войны и не прибегать к бесчестным приемам. И у Коммина, и у де Бюэя совершенно выхолащивается нравственное содержание понятия чести и остается лишь понятие чести в значении почета, поскольку они ставят честь в прямую зависимость от успеха или победы, которых, по их мнению, следует добиваться любыми средствами. «На войне нужно искать все возможные преимущества, и говорят: кто получает выгоду от войны, тому и честь», — пишет де Бюэй. В качестве таких преимуществ он спокойно допускает шпионаж и подкуп в стане противника. В одном из эпизодов автобиографического романа «Юноша» герой романа предлагает королю подкупить несколько человек из вражеской крепости, чтобы они открыли ночью ворота, и таким образом захватить крепость, не занимаясь ее осадой. На что король, в чьи уста автор вложил характерно рыцарственные слова, ответил: «Это бесчестье для короля позволить себе воспользоваться предательством. Благородный король не должен вершить свои дела ночью и тайком. Ему следует желать, чтобы солнце сияло на его доспехах, так чтобы все его видели издалека». Но после доводов героя романа, сводившихся к тому, что «войну нужно вести различными средствами», король дал молчаливое согласие. Де Бюэй заключает этот эпизод выводом, что капитан, подкупивший солдат гарнизона крепости и взявший ее с их помощью, «поступил смело и благородно, ибо он хорошо послужил своему королю… предательство было полезным для короля».