Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

Это становится еще более очевидным с диагнозом, который он ставит молодому Круциферскому: «…это все – febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой?» [там же: 66]. Конечно, диагноз «любовная лихорадка» вряд ли можно рассматривать как серьезное медицинское заключение в научно-ориентированной атмосфере 1840-х годов. Однако использование квазимедицинской латыни, примененное к традиционному топосу любви как болезни, превращает клише любовной горячки в научный термин и придает диагнозу ауру профессионального авторитета. Термин «febris erotica», кроме того, вписывает диагноз Крупова в медицинскую традицию, выделяющую различные виды лихорадки: действительно, если есть «перемежающаяся лихорадка», «брыжеечная лихорадка» или «гнилостная лихорадка», то почему не может быть «любовной лихорадки», тем более что четких критериев для научно-теоретической классификации лихорадок в те годы не существовало[192]. В то же самое время, прибегая к терминологии, Крупов модернизирует традиционную медицинскую теорию о перегретой крови, поражающей мозг влюбленного, и лишает новый диагноз «лихорадка» его престижных, духовных коннотаций, распространенных в конце XVIII века (как показано в первой главе). Сведенная к разновидности лихорадки, страстная любовь теперь может быть вылечена с помощью простых очистительных процедур, предложенных доктором Круповым: кровопускания и слабительного[193].

Считая любовь разновидностью обычной физической болезни, доктор Крупов доводит медицинскую модель до крайности; античный вариант этой модели включал немедицинский элемент, поскольку лечение – консумация желания – в конечном итоге находилось за пределами компетенции медика. В ситуации XIX века, напротив, терапия исключительно клиническая, а в случае с кровопусканием требуется специализированная помощь: доктор Крупов предлагает: «Хотите, я пришлю фельдшера пустить вам кровь». Таким образом, болезнь в этом случае оказывается не следствием любви и тем более не метафорой; эти состояния также нельзя считать «омонимичными», как это представляют себе некоторые романтические герои; один конкретный («отчаянный») вид любви не рассматривается как патология, как это было в сентиментализме. По мнению доктора Крупова, скептика 1840-х годов, романтическая любовь – всего-навсего болезнь, соматическое расстройство, которое легко классифицируется и потенциально поддается лечению[194].

Следует подчеркнуть, что подход рассказчика к романтизму и романтической любви не полностью совпадает с медицинским материализмом Крупова: в отличие от пожилого доктора, нарратор, как мы видели, сохраняет дуалистическое различие между телесными и духовными болезнями[195]. Любопытно, что его характеристика доктора Крупова как хорошего врача тела, но не души, соответствует мнению городских дам, чей банальный «дуализм» тот же рассказчик изображает в явно ироническом свете:

Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может быть, касался до них рукою? [Герцен 1954–1966, 4: 72]

Аналогичное различие между телом и душой, кстати, проводится в мемуарах Герцена «Былое и думы» (1852–1868) в гораздо более серьезном контексте: критикуя свое невнимание к душевным страданиям жены, которая в итоге преждевременно умерла, рассказчик (автобиографическая личность самого Герцена) заявляет: «Если б за ее больной душой я вполовину так ухаживал, как ходил потом за ее больным телом… я не допустил бы побегам от разъедающего корня проникнуть во все стороны» [Герцен 1954–1966, 10: 226]. Этот язык, вызывающий ассоциации с романтическим дуализмом, явно противоречит заявленной Герценом антидуалистической позиции. Более того, в тех же мемуарах, описывая свой знаменитый «теоретический раздор» с профессором Московского университета Тимофеем Грановским, рассказчик страстно отстаивает «нераздельность духа и материи», на что Грановский возражает: «…я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа; с ней исчезает бессмертие души» [Герцен 1954–1966, 9: 209][196]. Это расхождение между теоретическими взглядами Герцена и его литературной практикой подчеркивает своеобразную дилемму, с которой столкнулся Герцен-писатель в это переходное время: как сохранить верность своим монистическим философским взглядам, пытаясь описать эмоциональные страдания своих героев в дискурсе, преимущественно сформированном романтической риторикой дуализма?[197]

Переходный характер романа «Кто виноват?» проявляется в противоречивом тоне повествования, тяготеющем то к романтической риторике, то к научному дискурсу. С одной стороны, физиологический и медицинский язык пронизывает повествовательную ткань романа: почти в каждой истории жизни героев указывается их состояние здоровья, врожденное или приобретенное, истинное или воображаемое. Этот акцент на физиологии ставит роман в оппозицию к романтизму и сближает его с эстетикой натуральной школы. Но при этом особенности физиологической предрасположенности каждого персонажа полностью соответствуют романтическим (или даже сентименталистским) стереотипам, при которых восприимчивость или невосприимчивость к психогенным физическим расстройствам свидетельствует, соответственно, об утонченной или грубой психической организации персонажа. В романе Герцена, что вполне предсказуемо, прозаические и бесчувственные персонажи либо оскорбительно здоровы (как Негров, родной отец Любы, или доктор Крупов), либо страдают от мнимых болезней (как Глафира Львовна, жена Негрова), в то время как более сложные и возвышенные герои и героини подвержены физическому воздействию сильных эмоций[198]. При эмоциональных потрясениях они зябнут и даже оказываются похожи на «мертвеца», они становятся «бледными как полотно» или «бледными как смерть»; испытывают слабость в ногах, шум в ушах, чувствуют, что кровь вот-вот «хлынет ртом»; у них начинаются истерические припадки, сильный жар и т. д. Арсенал физических симптомов, которым владеет Герцен, хотя и не полностью свободен от предромантических и романтических клише, как видно из приведенного выше списка, все же полон нюансов, более разнообразен и физиологически конкретен, чем у его предшественников. Более того, он использует их с большей интенсивностью и частотой, что само по себе смещает акцент с абстрактных «движений души» на телесные реакции.

В соответствии с материалистической ориентацией психологии того времени Герцен избегает термина «чувствительность» с его спиритуалистическими и сентименталистскими коннотациями и неоднократно упоминает «нервную раздражительность» как физиологическую основу сильных эмоций[199]. Таким образом, феномен раздражительности играет решающую роль в формировании меланхоличного нрава Круциферского, а также особой разновидности любви, на которую он способен:

…но явилась любовь, так, как она является в этих организациях: не бешено, не безумно, но на веки веков, но с таким отданием себя, что уж в груди не остается ничего неотданного. Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить – он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо <…> Нужно ли говорить, как такой человек должен был любить свою жену? [Герцен 1954–1966, 4: 157]

Последний вопрос этого отрывка риторический: согласно логике «физиологического детерминизма», ответ должен быть ясен читателю, поскольку эмоциональная жизнь героя легко выводится из физических данных, предоставленных рассказчиком, – его «нервной раздражительности» и особой «организации».

Идея особой «организации», или конституции, – это, конечно, наследие сентименталистской литературы и медицины (опосредованное через романтическую традицию). Однако замена традиционной чувствительности более техническим, точным и строго физиологическим термином «раздражительность» приводит к гораздо более материалистической картине человеческой психики, чем та, которую создал дискурс эмоций XVIII века. В обоих случаях, конечно, эмоции основаны на физиологии; однако в сентименталистской традиции сама физиологическая основа (включая нервы) не рассматривалась как чисто физическая, а имела значительную спиритуалистическую, виталистическую и в конечном счете поэтическую окраску. Физиологический дискурс Герцена, напротив, отрицает все нематериальные коннотации и пытается представить психические процессы как мотивированные исключительно физическими факторами. Однако его проект деромантизации эмоций удается лишь отчасти, поскольку, как мы уже видели, преодоление наследия романтической традиции оказывается для писателя довольно трудной задачей.