Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

к сочинению полезной книги о физиологии. Они слишком неположительны для этого… народная германская мечтательность тотчас увлекает их в туманные области умозрения, они с удовольствием пускаются в опасные умствования, в смелые выводы из выводов, факты заменяют словами без фактического знания, и все под их пером превращается в неразглядный хаос[189].

В споре с Круциферским доктор Крупов не просто ссылается на клише немецкой мечтательности, а указывает на корни этой национальной черты: как на внешние обстоятельства (климат), так и на врожденную физическую слабость представителей нации. Идея о том, что климат влияет на национальный характер или даже формирует его, была далеко не новой: она восходит к корпусу Гиппократа (трактат «О воздухе, водах и местностях»), была развита Шарлем Луи де Монтескьё и Иоганном Готфридом Гердером и стала общим местом в русском критическом и философском дискурсе, начиная с конца XVIII века[190]. Еще более показателен медицинский диагноз Крупова, который определил немецкую «национальную болезнь» как золотуху. Золотуха, туберкулез лимфатических узлов, понималась в России XIX века как «прирожденная болезнь худосочия, в которой особенно болеют железы» [Даль 1880–1882, 1: 715]. Склонность немцев к мечтательности и мистицизму, по мнению Крупова, – наследственная болезнь, передающаяся из поколения в поколение через физическое расстройство, золотуху, и усиленная внешним воздействием климата страны.

Интерпретация доктором Круповым духовного состояния или предрасположенности в терминах патологии бросает вызов романтизму и его риторике, которая, напротив, переняла медицинскую терминологию для выражения типично романтических душевных состояний. В романтическом дискурсе термины медицинского происхождения, такие как «сплин» («селезенка»), «меланхолия», «ипохондрия» или «любовный недуг», «возвысились» и стали обозначать определенные эмоциональные или даже философские склонности, а понятия из эмоциональной или моральной сферы («скука», «эгоизм» и «разочарование») подверглись «медикализации» и приобрели статус метафорических «болезней души». Физиологическая аргументация доктора Крупова в итоге лишает эту квазимедицинскую терминологию ее духовного аспекта и провозглашает чисто соматическую, органическую природу романтических состояний.

Таким образом, нападки на немцев являются частью антиромантической полемики героя Герцена. Крупов, как мы видели, устанавливает прямую связь между индивидуальным примером Круциферского – его врожденной слабостью и вытекающей из нее склонностью к фантазии и идеализму – и обобщением о типичных чертах немцев. Это сопоставление заставляет читателя вспомнить, что мать Круциферского – немка (как, что интересно, и мать Герцена) и что именно перенесенный ею стресс стал причиной физической и, как следствие, эмоциональной хрупкости героя. Более того, в данном разговоре Крупов упоминает «бледных» и «белокурых» немцев в тех же выражениях, в которых ранее был описан Круциферский – «молодой человек, лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с белокурыми волосами» [Герцен 1954–1966, 4: 10]. И телосложение, и происхождение Круциферского, таким образом, указывают на его связь с ярко выраженной немецкой чувствительностью. В какой-то момент повествования Крупов уничижительно называет своего молодого друга «немкой» – еще одно косвенное напоминание о происхождении Круциферского и роли матери в формировании его характера [там же: 68][191].

Очевидно, что в 1840-е годы вышеупомянутые качества немцев – нации романтического идеализма и мистической мысли – означали не просто черты национального характера, но и отсылали к определенной культурной и философской традиции. Другими словами, Крупов предполагает, что романтический идеализм сам по себе – продукт чисто физических факторов, как внешних, так и внутренних, и, более того, представляет собой своего рода патологию: «Неуменье жить в настоящем, ценить будущее, отдаваться ему – это одна из моральных эпидемий, наиболее развитых в наше время» [там же: 130]. Язык заявления Крупова перекликается с прямым выпадом против романтизма из повести Герцена «Доктор Крупов» (1847), в которой одноименный герой называет романтизм «духовной золотухой» и «одной из злотворнейших психических эпидемий» [там же: 267]. Этот другой доктор Крупов, в отличие от своего тезки из романа, – психиатр, а не обычный врач, и использует физические болезни в качестве метафор для психических патологий. Наш доктор Крупов, напротив, менее склонен к метафорическому языку и прибегает к довольно буквальному медицинскому подходу к романтическому чувству:

Признаюсь, эту высоту я принимаю за физическое расстройство, за нервный припадок; обливайтесь холодной водой да делайте больше движения – половина надзвездных мечтаний пройдет [там же: 131].

В романе «Кто виноват?» романтизм, по мнению доктора Крупова, есть не что иное, как телесное расстройство, которое можно вылечить элементарными физиотерапевтическими методами. Как мы видели выше, это заболевание может быть наследственным или врожденным и неизбежно сопровождается хрупким физическим состоянием.

Неудивительно, что практичный доктор Крупов использует такой же откровенно материалистический подход и к романтической любви. Сцена диагностики, на которую я ссылалась во вступительной части этой главы и которая представляет собой обширное медицинское обследование, заслуживает подробного обсуждения и цитирования:

– <…> Ну, дайте-ка вашу руку пощупать.

– Я, слава богу, здоров, Семен Иванович.

– Вот вам и слава богу, – продолжал доктор, подержав руку Круциферского, – я знал это: усиленный и неравномерный. Позвольте-ка… раз, два, три, четыре… лихорадочный, жизненная деятельность сильно поднята. Вот с таким-то пульсом человек и решается на всякие глупости: бейся пульс ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы не дошли до этого. Мне там, внизу, почтеннейший мой, говорят: «Хочет-де жениться», – ушам не верю; ну, ведь малый, думаю, не глупый, я же его и из Москвы привез… не верю; пойду, посмотрю; так и есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе не только жениться, а чорт знает каких глупостей можно наделать. Ну, кто же в лихорадочном состоянии решится на такой важный шаг? Подумайте. Полечитесь прежде, приведите орган мышления, т. е. мозг, в нормальное состояние, чтоб кровь-то ему не мешала. Хотите, я пришлю фельдшера пустить вам кровь, ну, так, чайную чашечку с половинкой?

– Покорнейше благодарю; я не чувствую никакой нужды.

– Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не учились, а я выучился. Ну, не хотите кровопусканья, примите глауберовой соли… [там же: 65–66]

Следуя романтическому подходу к эмоциям, Круциферский хочет сохранить различие между любовью и болезнью, настаивая на том, что он совершенно здоров и не нуждается в медицинской помощи. Доктор Крупов, напротив, сразу же медикализирует переживания своего друга и интерпретирует возвышенное состояние влюбленности как патологию. В соответствии с медицинской моделью любви как болезни, он подчеркивает свою профессиональную компетентность как необходимую для решения проблемы: «Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не учились, а я выучился». Процесс диагностики доктора Крупова довольно традиционен: для анализа любви как болезни он полагается на показания пульса пациента, как было предложено еще Авиценной. Биение пульса, однако, не помогает раскрыть тайны сердца влюбленного. Для Крупова он обнаруживает чисто физиологический процесс: приток крови к мозгу. Интересно, что доктор отдельно отмечает присущий его молодому другу здравый смысл («малый, думаю, не глупый»). Значит, нынешнее иррациональное поведение Круциферского не может быть результатом работы его ума: оно должно быть, и действительно оказывается, результатом телесного расстройства, проявляющегося в нерегулярном пульсе. В его подходе к влюбленности – как и в общем взгляде на «душевные» состояния – именно тело влияет на разум, а не наоборот, как утверждали традиционные теории любовной болезни. Этот прямолинейный и односторонний материализм позже критикуется рассказчиком: «Может быть, он был хороший врач тела, но за душевные болезни принимался неловко» [там же: 69]. Однако сама логика рассказчика несостоятельна, поскольку из предыдущей сцены очевидно, что доктор Крупов не признает никаких «душевных болезней» и рассматривает сильные эмоции