Дай умереть другим - Сергей Донской

Не сказав больше ни слова, Ленка отправилась за одеждой для Костечкина. Алан, что-то бурча себе под нос, удалился тоже. А Громов остался стоять на месте, устремив остановившийся взгляд на кафель, усеянный кровавыми брызгами.

Он лучше всех присутствующих понимал, что прольется еще немало крови, прежде чем на этой истории можно будет поставить точку. И финал у нее может оказаться совсем не таким, как ему хотелось бы.

Костечкина напичкали таблетками, напоили чаем с малиной и, несмотря на его протесты, уложили в детской. «Утром ты будешь нужен мне бодрым и здоровым, – предупредил его Громов, прежде чем погасить свет. – Если, конечно, у тебя не намечены какие-то другие планы».

Планы? С того мгновения, когда Костечкин увидел Ленку, все связные мысли вылетели из его головы, а из остальных получилась такая мешанина, что и сказать стыдно. Вот Костечкин и вылавливал их по одной, пытаясь разобраться в своих чувствах. Одно он знал наверняка: дочь Громова ему ужасно нравится. Костечкин не относился бы с бóльшим благоговением даже к Елене Прекрасной.

Цветом глаз Ленка пошла не в отца, зрачки у нее то янтарем отсвечивали, то зеленью, в зависимости от освещения. Прямой нос, высокие скулы, крепкий подбородок. Почему-то Костечкину казалось, что ей пойдет коса до пояса, хотя, конечно, глупо было требовать от молодой современной женщины, чтобы она ходила с косой. Вместе с тем спортивный костюм, в котором Ленка встретила гостей, смотрелся на ней в тысячу раз лучше всяких халатов. Скрадывая ее фигуру, он придавал ей притягательную таинственность, от которой у Костечкина пересыхало во рту даже тогда, когда его потчевали чаем. И теперь, хотя Ленка находилась в другой комнате, за дверью, он отчетливо видел ее всю – от пшеничных волос до вязаных носков, которые она носила вместо тапочек. Это делало ее походку совершенно кошачьей, беззвучной. Такой походкой удобно подкрадываться к любимому со спины и неожиданно обнимать его, прижавшись к нему всем телом…

Костечкин прерывисто вздохнул. Он не принадлежал к числу тех мужчин, на которых вешаются женщины вроде Ленки. Его подружки передвигались шумно, выглядели в спортивных костюмах нелепо, и зрачки у них были самые обыкновенные – карие или серо-голубые. В самый раз для ничем не примечательного Андрея Костечкина двадцати пяти лет от роду. Но стоило лишь представить себе, что одна из них станет его женой, на душе становилось так тоскливо, будто тебя собрались сослать на необитаемый остров. Навсегда. До скончания дней.

Из темноты на закручинившегося Костечкина смотрел своими пуговичными глазами плюшевый медведь, и от этого легко было представить себя ребенком, уложенным спать пораньше, чтобы взрослые могли без помех обсудить свои проблемы.

Громов, его дочь и ее муж (черт бы его побрал!) приглушенно переговаривались за дверью. Иногда их фигуры мелькали за матовым стеклом, а Костечкин, всеми забытый, послушно лежал на тахте и нюхал краешек одеяла, которым укрыла его Ленка. Запах казался ему совершенно необыкновенным. Ее голос тоже.

– Думаешь, лучше, если с бандитами будешь разговаривать ты, папа? – спросила она.

– Да, – ответил Громов. – Я знаю эту публику, как никто из вас.

– Кроме того, – подключился Алан, – есть еще одно немаловажное обстоятельство, Лена. Анечка ведь твоя дочь, а не Олега Николаевича. Таким образом, эмоциональный фактор будет сведен к минимуму.

Наступила длительная пауза, а потом Громов крякнул: «Н-да», и его тень покинула соседнюю комнату.

«Курить пошел, – догадался Костечкин. – Лучше бы просто заехал своему зятьку в ухо, и всех делов. С некоторыми только так и надо».

Оставшиеся вдвоем, Алан и Ленка еще некоторое время выдерживали молчание, которое было нарушено невнятным: «Бу-бу-бу?..»

Это Алан задал какой-то очередной вопрос. В ответ прозвучало:

– По-твоему, нужно было выставить его за порог?

– Если мы станем давать приют каждому… бу-бу-бу, то скоро в квартире станет негде… бу-бу-бу.

– Он не «каждый». Он жизнью рисковал из-за Анечки, забыл?

– Ну, – пренебрежительно возразил Алан, – расписать свои подвиги дело нехитрое. Важен результат, а результат нулевой. Я правильно бу-бу-бу?

«Обо мне говорят», – догадался Костечкин, и ему сделалось настолько жарко, что пришлось отбросить одеяло до пояса. Он вспомнил вдруг, как целился в противников из поставленного на предохранитель пистолета, каких трудов стоило Громову перетащить его через ограду и даже тот обескураживающий факт, что его мокрые трусы в настоящий момент сохнут на лоджии. Это означало, что Костечкин не имеет возможности встать и удалиться с гордо поднятой головой даже в том случае, если хозяин дома начнет обзывать его последними словами.

До этого, правда, дело не дошло. Возвратившийся в гостиную Громов объявил, что уже полночь, а следовательно, переговоры, по всей видимости, будут перенесены на неопределенный срок.

– Возможно, господа бандиты сейчас с господами милиционерами объясняются, так что им не до нас, – заключил Громов. – Или водку хлещут, верных соратников поминая. Короче, советую вам вздремнуть, пока есть время. Если получится.

Несмотря на то что он пытался разговаривать бодрым, решительным тоном, в его голосе ощущалась невероятная усталость, словно не один этот день он провел на ногах, а целый год.

Костечкин же по-прежнему не мог сомкнуть глаз. Он ждал, что в детскую вот-вот войдет Ленка, чтобы проверить, не пора ли заменить ему повязку, или приложить свою холодную руку к его пылающему челу. А он бы благодарно поцеловал ее в ладонь – туда, где сходятся линии жизни и сердца. Найти эту точку нетрудно, даже имея самые поверхностные познания о хиромантии.

Ленка отнимет ладонь и скажет… Нет, она не отдернет руку, она промолчит. Она будет готова к разговору не раньше, чем Громов с Костечкиным возвратят ей дочь. И вот тогда…

За матовым стеклом двери возник силуэт. Сердце Костечкина забилось так сильно, что он перестал слышать тиканье настенных часов. Он зажмурил глаза и услышал… нет, почувствовал каждой клеточкой тела, как дверь тихонько отворилась. А еще он ощутил на себе изучающий взгляд – долгий, пристальный. На здоровое плечо Костечкина легла рука и слегка встряхнула его.

– Подвинься к стенке, – прозвучал недовольный голос Алана. – Ишь, разлегся.

Уткнувшийся носом в обои, Костечкин испытал такую боль, такое ошеломляющее разочарование, что ему не оставалось ничего иного, как поскорее заснуть.

Уединившийся в кухне Громов цедил кофе без сахара и не морщился, потому что вовсе не эта горечь была сейчас самой сильной.

В пепельнице рядком лежали три докуренные до половины сигареты – четвертая тлела в его пальцах. Дым втягивался в открытую форточку, а на смену ему проникал свежий сырой воздух. Где-то далеко горланили пьяные песни. Изредка шипели лужи под автомобильными шинами. Когда за окном проглядывала белая луна, то казалось, что ветер гонит по небу ее, а не клочья туч.