Числовой код бессмертия - Надежда и Николай Зорины

— А кто эта девушка? — услышал я голос Артура, он прозвучал очень издалека, словно я находился в коме или глубоко под водой.

— Алина Купцова? — Мне показалось, что Василий, мой герой-бизнесмен, усмехнулся, какой неприятный все-таки тип! — С ней вопрос сложный. Сумасшедший дом, принудительное лечение. Там она уже восемь лет, да, скорее всего, и закончит свою жизнь в больнице. Да, Иван?

— Не думаю, — с трудом разлепляя губы, прошептал я.

— Попала в психушку после убийства преподавателя этих самых курсов, — все так же неприятно усмехаясь, продолжил свой мерзкий рассказ Василий. — Что на нее нашло, неизвестно, но я думаю, она что-то такое узнала. Узнала про эти курсы. Вы говорите, дурацкие? Если бы все было так просто, Артур. Но никакие они не дурацкие, какие угодно, но только… Страшные, дьявольские. И этот преподаватель, которого зарезала Алина…

Алина. Картинки закружились в сумасшедшем хороводе: Алина, красная комната, черные цифры на белом листе…

— Но ведь не Иван же организовал эти курсы! — Возмущенный голос Артура на мгновенье картинку прогнал, комната вернулась, белый диван…

— Да я его и не обвиняю! Я только…

Закрыть глаза и не отвлекаться. Просто закрыть глаза. Алина… Красная комната. Долгие годы в больнице. Груз чисел в ее голове. Непонятно почему, я вдруг почувствовал странное облегчение. А в следующий момент понял, отчего оно происходит. Алина не убивала этого человека, она никогда никого не убивала. И убить в принципе не может. Вот она идет по улице незнакомого ей и так хорошо знакомого мне города, прижимая рукопись к груди. Идет по дорожке. Идет, сбиваясь на бег. По улице города. Руки пусты, еще не обременены рукописью, идет, бежит по тротуару, не этого, а того города. И этого, и того. Идет и бежит. И доходит. Входит в подъезд, взбегает по лестнице вверх. Комната залита красным светом, тревожным и жутким. Мне плохо видно ее. Ей плохо видно того, кто лежит на полу. Наклоняется, чтобы увидеть. Нет, чтобы услышать. Его шепот, словно шелест переворачиваемых страниц очень старой, древней книги — кажется, еще мгновение, и она рассыплется от его сбивчивого, умирающего дыхания. Поток чисел. Что ей делать с этим потоком? Для нее это просто числа, бессмысленная бесконечность математических действий, а для него — последняя надежда не потерять, донести. Но ей-то что делать? Она в отчаянии. Взгляд, оторвавшись на секунду от умирающего, выхватывает светлое пятно на стене. График с новым множеством чисел на ватманском листе. Срывает график, находит на столе черный маркер и спешит к умирающему. Он переводит дыхание и начинает свой шепот-поток сначала. Записать, потому что запомнить немыслимо. Записать… Но что-то мешает. Нож. Все это время рука ее сжимает нож. Нож с металлическим тонким звоном падает на пол, освобождая руку. Записать, успеть. Безумная гонка, цифры и числа толкаются на листе, кривляются и, издеваясь над ней, над ее непониманием, разбегаются в разные стороны. Не собрать это непослушное стадо, не успеть… Его шепот совсем ускользает. Ее окровавленная рука пачкает лист. Белый лист, черные цифры и красные пятна. Комната залита тревожным светом. Ускользающий шепот. Цифры смеются. Громким хохотом отвечают им числа. Поток подхватывает ее и уносит в круг дикой пляски чисел и цифр. Громовая дробь барабана. Безумная девочка черным маркером на белом листе пишет цифры, складывает, умножает, а рядом с ней, на полу, мертвый математик, притворявшийся руководителем курсов итальянского языка — вот что они обнаружили, когда вошли в квартиру через несколько часов после убийства. Она успела разорвать лист, уничтожить запись. Но числа остались в ее голове.

Черная, черная ночь. Звуков больше не слышно, умерли звуки. Водоворот закружил и выбросил на дорожку. Она идет чуть впереди, я — за ней и почему-то впереди. Он не прав, мой герой, Алина не убийца, убийца тот, кто остался за кадром. Он не прав, она не умрет в больнице, она идет по дорожке, вот уже полгода я следую за ней и впереди. И если сейчас я подойду к окну, то увижу ее на балконе. Сумасшедшая девочка Алина, итальянка-цветочница, мой поводырь.

Я поднимаюсь, иду. Чьи-то руки пытаются меня удержать, чьи-то голоса пытаются образумить, вырываюсь из этих рук, отмахиваюсь от голосов. Распахиваю дверь, попадаю в другую комнату, прохожу сквозь нее. Окно так и осталось незакрытым на защелку, и это облегчает задачу. Рву раму на себя. Ее нет на балконе, но, конечно, она сейчас там появится. Забираюсь на подоконник и делаю шаг вперед… Кто-то кричит за спиной на два голоса.

Красная комната… Черная ночь… Криков больше не слышно, замерли крики. Только тяжелое со всхлипами дыхание. Открываю глаза. Я сижу на полу у себя в прихожей. Дверь распахнута настежь, в руках у меня маленькая подарочная коробочка — сертификат магазина мужской одежды «Si o no». Я так и не узнал, не увидел, кто же остался за кадром, кто же убийца.

Голос… Сначала он был подобен обвалу в горах, потом — скорее, эху обвала. Но звучал беспрестанно, и мучил, и требовал. Чего? Пробужденья или ответа, все равно во сне или наяву? И того и другого. Он звучал и звучал. Чей это голос? Бесконечным грохотом звучал, заглушая все прочие звуки. Но вот слова начали понемногу вычленяться, и тогда к голосу прибавились новые звуки — равномерный гул и плеск, успокаивающие, мирные, и еще один, тревожный — вой или плач. Женский, детский или звериный?

— Кто и по ком это плачет? — хотел он спросить, но почувствовал сильную боль в губах и не смог произнести такую короткую фразу. За болью в губах ощутил боль во всем теле и страшный озноб.

— Собака, — ответил голос и испугал: тот, кто был рядом с ним, мог читать его мысли. Кто он такой? Неужели…

— Чья собака? — подумал он, оборвав свою страшную мысль, а голос опять ответил:

— Сама по себе собака. Собака в себе. — Собеседник его усмехнулся. — Когда-нибудь ты и до этого дойдешь. А впрочем, все это — то же самое, различие лишь в формулировке.

— Это скажу не я, — возразил он.

— Не ты, — согласился голос, — и ты. Ты и не ты — разница лишь в телесной оболочке, которая, по существу, не имеет значения. Все не имеет значения, кроме того, чего достичь невозможно. Ты не смог, во всяком случае. И никогда не сможешь.

— А ты?

— А кто такой я? Что такое этот я? Для тебя я — это ты или очень похожий на тебя некто, для другого — он, этот другой. Если бы у этой хижины было воображение, я для нее был бы хижиной, только не такой убогой и жалкой. Я — это лишь мечта, слегка приукрашенная, слегка, потому что человеческое воображение не способно на большее, не может от себя отвлечься.

— Хижина… Значит, мы в хижине? — Он умышленно перевел неприятный разговор на другое.

— Ты — в хижине, а потому и я, — не пожелал отклоняться собеседник. — Найди в себе силы, поднимись и выйди наружу, тогда ты в этом убедишься. Ну, поднимайся! Не так уж сильно ты пострадал от огня.

Пострадал от огня. Вот оно что! Да, был пожар, что-то такое он начал припоминать. Громкие звериные крики множества людей, а потом… Все произошло внезапно, как всегда в таких случаях происходит, хоть и давно к этому шло, можно было бы и понять, что такой поворот неизбежен. Толпа разъяренных, зло, тьма. И ослепляющая вспышка пламени, но не света. И новые крики, и стоны…