Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак

Памфлет оказал невиданное воздействие, потому что обстановка внутри страны и без того была сильно напряженной. Четвертая война с Англией (1780–1784) протекала неудачно, статхаудер Вильгельм V отличался беспомощностью и пренебрежением к своим обязанностям. Лучшие граждане требовали большего влияния на управление страной, повсюду люди объединялись в так называемые добровольческие отряды — милицию по американскому и швейцарскому примеру — и политические клубы, в кофейнях и на страницах газет разворачивались дискуссии.

Страна разделилось практически на два лагеря: с одной стороны, оранжисты, городские регенты и приверженцы власти статхаудера, которые хотели оставить все в более или менее неизменном состоянии, а с другой — так называемые патриоты, нидерландцы, которые под гражданскими правами и обязанностями понимали не только нечто индивидуальное, но также и нечто политическое. Среди последних было заметно много ремонстрантов, лютеран, католиков и иудеев, которые надеялись, что это реформаторское движение положит конец их неравноправному положению.

У патриотов можно различить разные направления. Некоторые находились под сильным влиянием таких классических политических мыслителей, как Цицерон, которые утверждали, что управление обществом есть res publico[11], всеобщая обязанность, которую должны нести все разумные граждане. Впрочем, идеи народного господства побаивались: сословное чувство этой группы патриотов не заходило так далеко, чтобы предоставить право участвовать в совместном решении простым людям с улицы. Другие патриоты под влиянием американской революции и произведений таких французских философов, как Вольтер и Дидро, пошли немного дальше. Они восприняли понятие «просвещение» почти буквально: наступил момент, когда благодаря разуму, науке и гуманизму человечество сможет освободиться от тьмы, в которой оно пребывало многие века.

Эта тенденция, проявлявшаяся повсюду в Европе в XVIII веке, наиболее просто сформулирована Джонатаном Исраэлем в четырех главных понятиях: движение к толерантности, секуляризация, систематизация знаний и популяризация. Повсюду в нидерландских городах в те годы создавались товарищества и клубы, в которых не только велись оживленные дискуссии, но также читались лекции и доклады, проводились выставки произведений искусства и устраивались концерты, ставили естественно-научные эксперименты. В Амстердаме для этих целей на канале Кейзерграхт общество «Felix Meritis» построило специальное здание, которое до сегодняшнего дня еще функционирует как театр и дискуссионный центр. Когда в 1774 году во Фрисландии пророчества о конце света в связи с тем, что Меркурий, Марс, Юпитер, Венера и Луна сильно приблизились друг к другу, вызвали панику, чесальщик шерсти Эйсе Эйсинга сконструировал на потолке своей гостиной во Франекере движущуюся модель Солнечной системы, чтобы продемонстрировать, что эти страхи беспочвенны. Он работал над моделью в течение семи лет, с 1774 по 1781 год. Это самый старый поныне действующий планетарий на свете. Грузы огромных часов, расположенных на чердаке, свисают в нишу комнаты.

Просветительские устремления в Нидерландах имеют иные временные рамки, чем в других странах: если Просвещение в прочей Европе лишь в ходе XVIII века достигло полного развития, то здесь в тот же период оно, казалось, уже миновало свою кульминацию. Это можно было бы объяснить «законом тормозящего преимущества», который однажды сформулировал историк Ян Ромайн. То, что для многих французов и других европейцев середины XVIII столетия было принципиально новым, для образованной части нидерландцев представлялось достаточно знакомым. Дискуссии Просвещения и позднего Просвещения опирались на идеи, которые благодаря нидерландским традициям свободы мнений уже, по меньшей мере, полтора века существовали в Республике, начиная с трудов Эразма, Гуго Гроция, Спинозы и всех иностранных философов и диссидентов, которые публиковали здесь свои сочинения и находили в Республике убежище в трудные годы: Декарта, Бейля, Локка, Вольтера и многих других. Нам не следует, однако, слишком идеализировать эту свободу духа: например, знаменитый «Философский словарь» Вольтера под давлением кальвинистского духовенства в 1764 году, сразу после его появления, был запрещен амстердамским магистратом, потому что «подрывал все основы религии и нравов». Похожая судьба ожидала и другие философские работы, принадлежавшие перу как Вольтера, так и других мыслителей.

Ранее нидерландское Просвещение XVII века (помимо Спинозы стоит вспомнить таких естествоиспытателей, как Херман Бурхаве, Ян Сваммердам и Антони ван Левенгук) имело очень большое влияние на европейское Просвещение, но в XVIII столетии это влияние значительно уменьшилось, как и в области торговли и судостроения. Джонатан Исраэль пишет: «Нидерландское Просвещение имело для Европы фундаментальное значение в первые 30 лет XVIII века, в десятилетия середины века значение это уменьшилось, а в последнем тридцатилетии его влияние стало совсем незначительным». Отчасти он объясняет это языковым барьером: рядом друг с другом в Республике существовали два различных интеллектуальных мира — франкоязычный, с одной стороны, и нидерландско- и латиноязычный — с другой. Всемирно известный гугенот Пьер Бейль прожил более 25 лет в Роттердаме, не выучив ни слова по-нидерландски.

Впрочем, в Нидерландах политическое воздействие Просвещения продолжалось в форме движения патриотов, которое год за годом набирало силу. Серьезным противником патриотов был статхаудер Вильгельм V, очевидно слабая фигура, не понимавшая новый дух времени. В потоке памфлетов и карикатур он изображался ребенком, находившимся полностью под надзором своей жены, прусской принцессы Вильгельмины. Утверждали даже, что Вильгельм во время молитвы «Отче наш», произнося слова: «Да будет воля Твоя», обращал свой взор на супругу и протягивал к ней смиренно сложенные руки. В первую очередь образованные граждане: адвокаты, врачи, мелкие и средние предприниматели, то есть представители растущего среднего класса, — сознавали, что настало время смены власти. К ним присоединялись также все больше членов городской элиты, особенно молодежи, которые почувствовали возможность свести счеты со своим старым противником — домом Оранских.

Однако и Оранские получали поддержку, — конечно, со стороны старых аристократических семей, но также и прежде всего со стороны мелкой буржуазии и рабочих, поощряемых консервативным духовенством, поскольку конфликт вновь приобрел черты религиозной борьбы. В Амстердаме, например, такие большие рабочие районы, как Йордаан и Каттенбюрх, всегда резко настроенные против городских регентов, стали теперь страстными оранжистами: враг их врага должен быть, по их мысли, их другом.

Сначала борьба велась в основном на бумаге, причем обе партии, чтобы отличаться друг от друга, использовали небольшие символы: у патриотов — изображение шпица на значках и табакерках, а у их противников — апельсиновое дерево на формах для печенья и разных безделушках. Ситуация обострилась, когда патриоты стали готовиться к вооруженному захвату власти и организовывать в городах милицию и добровольческие отряды. В Роттердаме и Амстердаме со временем дело дошло до небольших стычек между оранжистами и милицией патриотов.