Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Паве казалось, что она чуть-чуть обладает сверхспособностями проникать в чужие мысли и видит этого Левку насквозь, в связи с чем даже начала настоящее расследование, чтобы подтвердить свою правоту. Не поленилась, позвонила в редакцию, чтобы ей подтвердили, что да, Лев Розенталь их фотокорреспондент, но в кабинете его сейчас нет, потому что он на задании. «Знаем мы эти его задания, — процедила сквозь зубы Павочка и зачем-то прищурилась, — скорее всего, это не задание, а неистовый кобел еж».

В глубине души она понимала, что Лидка питалась эмоциями, которые, с одной стороны, украшали ее жизнь, а с другой — могли ее и уничтожить. Сколько раз в молодости она видела эти расставания, когда Лидка долго еще ходила шлангом, ее мотыльковые взмахи ресниц и кривую улыбку перед тем, как горько расплакаться. Но то в молодости. Нервы тогда были крепкими, грудь высокой, ноги легкими, а разум незамутненным. Сейчас-то страдать будет куда тяжелее. Поэтому Павочка и хотела ее спасти. И конечно, чуть-чуть завидовала, хоть и презирала себя за эту червивость.

Как-то Павочка снова воспользовалась случаем и постаралась вывести Льва на разговор — или, как она потом выразилась, на чистую воду. Лидка часто собирала у себя подруг на фрап, старинную карточную игру, к которой они пристрастились еще со времен оперетты. Играли всегда на деньги, азартно и шумно, большой компанией, много курили, пропускали по рюмочке за круг и к концу игры были хороши, ведь кругов таких было не счесть. Лидка подсадила на это дело и Левушку, который полюбил стареющих клоунесс. Он с восторгом, а порой и с недоверием слушал их невероятные страстные истории без комплексов, от которых закипала кровь и начинались мощные внезапные приливы к отдельным органам. Истории были всякие, но особенной яркостью отличались подробности про их подпольные танцевально-эротические конкурсы под общим названием «Нимфы и фавны». Этими далекими воспоминаниями девушки очень дорожили, но с течением лет эротические истории молодости обросли еще более пикантными фантазиями и несуществовавшими подробностями, хотя и без того были чересчур смелыми. Первый раз Левушка опешил от таких ошеломительных воспоминаний, но с интересом и страстью всякий раз слушал, ловя каждое слово этих милых дам с печатью застарелого полового опыта на лице, и старался не показывать своего удивления.

— Девки, самый лучший конкурс был тогда в кочегарке в Леонтьевском переулке, где подрабатывал Жорка, помните? — Надька закинула взгляд на окутанную туманом лампу и, сложив мощно накрашенные губы в трубочку, медленно стала выпускать неиссякаемую струю едкого беломорного дыма. — Это какой год был, 1933-й? Или чуть позже? Неважно, но лучше конкурса я не припомню! Ни на Пионерских прудах, в мастерской художника, ни в Малаховке у хромой Фихер, ни даже на сцене «Летучей мыши» во время ремонта, когда Мишка в оргазме упал со сцены, вот уж как там было жарко! А тут такой непередаваемый амбьянс, пекло, горы угля, возбужденная и потная публика, все в саже, полураздетые, да еще эта бешено клокочущая печка…

— Как она гудела тогда, этот страшный звук! Казалось, что все взорвется, казалось, опасно было даже проходить мимо, — вставила Лидка и хряпнула коньяка. — Кому еще налить?

— Мне можно, — разрешила Павочка, протягивая уже неоднократно опорожненную рюмку, — хотя и не люблю его. Но люди ж делали, старались. Меня тут научили айвовое вино делать, вот где чудеса! С одного стакана видна Земля с Марса!

— Павка, не отклоняй меня от темы своей астрономией. Сбиваешь! Нужно же амбьянс передать! — гавкнула Надя и продолжила: — О чем это я? Ах да-а-а-а, печка тогда добавляла, конечно, и в постановку, и в обстановку. И создавала вполне музыкальный шум, хотя тогда были еще и скрипка с барабаном! — Надька уже вся оказалась там, в своих жарких далеких воспоминаниях. — Первыми, прям как сейчас вижу, вышли Наум и Эстер, девка та еще, скажу я вам, совсем больная, просто помешанная на койке, несмотря на то что была изумительно юного возраста, помните? Родилась, наверное, уже такой озабоченной.

— Кто ж ее не помнит, — оживилась пышнотелая Тяпочка и улыбнулась, хотя улыбка уперлась в пухлые нарумяненные щечки и не смогла расползтись дальше. — Я сама ее сторонилась, она на все, что двигалось, смотрела с вожделением, даже на карлика из шапито, которого сама же потом в подсобке и изнасиловала.

— Что значит изнасиловала? — попросила уточнить интеллигентная Веточка.

— А то и значит, что сильнее его была, может, скрутила как-то, может, другим манером, она не уточняла. Физически сильнее — и все! Ну вы все это и сами прекрасно знаете, что я вам тут сейчас ликбез буду устраивать! — и она нервно затеребила крупные янтарные бусы, которые носила «от щитовидки» на полной розовой шейке. Ей точно было что вспомнить.

— Карлик еще куда ни шло, вся ее половая биография вызывала кучу вопросов! И ведь ни разу на вранье не была поймана! — хлопнула себя по коленкам Надька.

— А при чем тут вранье? — удивилась Павочка, снова закуривая сигарету. — У нее точно было бешенство матки, а это уже диагноз, никуда не денешься. Меня хоть застрели, чтоб я так направо-налево…

— Даже когда молодая была? — удивилась Лида.

— Да не по этому я делу! А если затевалось что, то у меня всегда лекарство было от мужской похоти, ни разу не подводило! Как только мужик снимал штаны, я безудержно начинала смеяться, ну просто ржала как лошадь! И представьте себе, это всегда работало безотказно — ни один так и не смог! — с некоторой гордостью сказала Павочка и во весь голос, с переливами засмеялась, словно перед ней стояла очередь из мужчин со спущенными штанами. Потом попыталась подняться, чтобы сбегать в туалет, но задняя дородность не позволила встать с первого раза. Она закряхтела, охнула и заелозила на стуле, чтоб продвинуться к самому краю, и наконец с протяжным «ф-ф-фух-х-х» поднялась в полный рост.

— Не хочу сказать, девки, что старею, — снова хохотнула она, — но все те звуки, что я когда-то издавала в постели с мужем, я теперь издаю, просто вставая со стула.

Леве снова стало неловко — вернее, еще более неловко, чем раньше. Он крутил перед собой рюмку и страстно хотел выпить, но понимал, что ватерлиния уже близко.

— Ну, про твою великую простоту мы знаем, — бросила Надька.

— В смысле? Я, дорогая моя, не была вертихвосткой, как вы все, а всегда шла к смыслу и к самой сути. Думаете, я не помню всю эту череду ваших романов еще в те времена, когда мы работали, — один за другим, один за другим, словно соревнование! У вас на работу времени не оставалось! И помню, девки, какие ахи-охи всякий раз были, — Пава остановилась в дверях и сделала красивую театральную паузу. Потом пристально, словно что-то выискивая, посмотрела каждой из подруг в глаза и продолжила: — Да и свой собственный опыт поимела, сами знаете. В общем, поняла, что благородства в мужиках искать нет смысла, благородными могут быть только металлы. — Пава дымнула сигаретой. — А так, конечно, повспоминать одно удовольствие, согласна. Но на душе уже не скребет, волосы не дыбятся, слушаю, словно не имела к этому никакого отношения.