Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Тяпка — Антонина, Тоня или Тяпа — такая же смешливая, как и Надька, яркая пухленькая старушенция с волосами цвета старых выцветших газет и размазанной по всему лицу помадой, почти как у Павочки, могла, увидев капельку крови на Катином пальчике от укола булавкой, упасть в обморок и красиво пролежать так до прихода Лидки, зная, что все будут хлопотать вокруг нее. А потом вскочить как ни в чем не бывало, расхохотаться и поскакать домой. И не поймешь сразу — блаженная она была или хитрожопая. Обожала надо не надо целоваться и вечно тянулась к собеседнику всеми своими напомаженными губами. Разговоры вела несодержательные, но эмоционально насыщенные. Когда-то хорошо пела, но роли в театре ей давали второстепенные, на главные она не тянула. Всегда специально для Кати покупала пакетик фигурного детского сахара с алфавитом, хотя девочка была уже вполне полноценным подростком. Но Тяпе самой нравилось наблюдать, как эти сахарные буковки тают в чашке с чаем.

Ветка, Иветта Арнольди, женщиной была эфемерной и породистой, от лодыжек до запястий. Итальянская аристократка по матери, с острым, похожим на морду добермана, лицом и повадками утомленной светской львицы, она протанцевала всю жизнь на сцене, но начала свою карьеру на арене цирка, откуда после домогательств буйного дрессировщика медведей срочно ушла в Московский театр оперетты. Там-то с Лидой и познакомилась. Лида, увидев однажды фамильный фотоальбом Иветты, поразилась необъяснимой схожестью всех женщин в ее семье. Все эти одинаково породистые дамы были как одна, блуждающая во времени, появляющаяся то тут, то там в разных возрастах и обличьях. Миниатюрная черноволосая девочка — фамильные миндалевидные глаза, белые одежды — на руках у дебелой деревенской няньки; точеная красавица-акробатка в батмане — обтягивающее трико с блестками, фоном — яркая зазывная цирковая афиша; древняя прошловековая старуха, вострая и худощавая, монокль и длинное, с каркасом, глухое черное платье, позирует у резного кресла; молодая советская работница в косынке, в руке газета, в глазах уверенность. И все как одна — доберманши с вытянутыми лицами, выступающими острыми скулами и пронзительными черными глазами. И чуть устремленные вперед, словно только что что-то учуяли. Катя с Лиской Веточку очень любили, она была немного не как все, не от мира сего, изъяснялась странно, красиво, но не всегда понятно. Зато придумывала девочкам умопомрачительные костюмы из Аллусиных, Лидкиных или любых других подручных вещей. Это могло быть, скажем, платье в пол из сорванной кухонной тюлевой занавески с фижмами из махровых полотенец, парик, составленный из трех маминых и одного бабушкиного (в париках ходили даже те, у кого была наипышнейшая шевелюра) и с воткнутыми в него Робочкиными ручками и карандашами (от сглаза, как говорила Ветка). Лиску она заматывала в старинную шелковую скатерть, китайскую, с драконами. И в таком виде все втроем отправлялись в далекое кругосветное путешествие — кататься на лифте и провожать до двери каждого соседа, вежливо делая книксен. В общем, была Ветка чудесницей импровизации. Мама ее была еще жива, и они безумно походили друг на друга, словно один и тот же человек, но с разницей в тридцать лет.

Даже на Ольгу, глубоко порядочную и самую здравую из Лидкиных подруг, после одного случая страшно было оставить девочек. Оля жила в Мурманске, почему-то переехала туда из Москвы после войны и долго проработала в Доме пионеров, в кружке «Сделай сам». Так вот, она учила делать букетики из сильно накрахмаленных крашеных тряпочек, которые потом собирались в букетики-брошки и ни для чего другого не подходили, слишком махрились. Выйдя на пенсию, Оля перебралась обратно в Москву. Когда приходила к Лидке на Калининский, учила делать такие букетики и Катю. Сидели они вечерами на кухне и ваяли специальными инструментами с нагретыми насадками цветики — листочки-колоски, чтобы потом собрать их в незатейливый букетик на английской булавке. Основой стебельков служила медная проволока, которую очень трудно было достать, она ж нигде не продавалась. А на кухне у Крещенских такая проволока как раз торчала из стены. Оля и попросила Катю этот торчащий кусочек отрезать ножничками, нагибаться ей было уже трудно. Катя с готовностью и отрезала. Треск, взрыв, сноп искр, выбило свет на всем этаже, а Катьку чудом не убило, но сильно обожгло, хоть кольца ножниц и были предусмотрительно обернуты изолентой.

Поэтому каждый раз на дежурство к девочкам вместе с одной из Лидкиных подруг вызывалась проверенная сестра Ида, уж она-то не подводила никогда.

Связь Лидки со Львом подруги не очень одобряли, и причин тому, с их точки зрения, было много. Во-первых, сильно смущал его внешний вид. Если б претендент был измочален биографией, возрастом, многочисленными разводами и уже совсем не способен был скрыть свою дряхлую нарядность, тогда да, не страшно и никаких претензий, кроме жалости, ему можно было не предъявлять. А тут такой вызывающий экстерьер, облаченный вдобавок в заграничные джинсовые шмотки, приобретенные не у Катарины с Каролиной, а неизвестно где, рост, стать, спадающие до плеч густые волосы, пока еще не тронутые сединой, челка на пол-лица и тревожные еврейские глаза… Всякое бывает, думала Павочка, сверху мило, снизу гнило, знаем, проходили. И вот зачем ему Лидка? Почему он не выбрал себе кого-то из молодых и трепетных, готовых к размножению ланей, у которых только-только резцы прорезались, ну, в общем, таких, что нажми — и брызнет, а предпочел слишком опытную и нехило так пожившую Лидку с этим ее марсианским взглядом? Но тему ее собственного возраста подруги уже не поднимали, бесполезно, проехали давным-давно. Хотя однажды Павочка, во время очередной массовой игры в карты и уже хорошенько подвыпив, увидела, что Лев пошел на кухню открыть еще одну бутылку красненького, и сразу отправилась вслед за ним. Там она прижала его к стенке, фигурально, конечно, выражаясь, и абсолютно бестактно выдала ему очередную правду-матку, выдыхая вместе со словами вонючий дым «Беломора» прямо ему в лицо:

— Лев, мальчик мой, я вас категорически не понимаю! Вот признайтесь честно, я просто сгораю от любопытства, неужели вам не хочется, чтобы рядом с вами была неземной красоты молодая женщина, вздымающаяся волна, нежная и впечатлительная, под стать вам? У Лиды миллион достоинств, никто не сомневается, и я ее безумно люблю, да все ее безумно любят, но я сейчас не о ней, а о вас, о молодом мужчине, у которого вся жизнь впереди!

Павочка, крепенькая, как антоновское яблочко, но с ее-то ростом чуть не достающая еврейскому богатырю даже до уха, елейно смотрела на Льва, напрашиваясь на ответ. Тот открыл бутылку со звуком, приятным для уха, налил себе в бокал красного и поднес к носу, вдыхая аромат. Потом поднял бокал, взяв его за талию двумя пальцами, повыше, на свет, так, что цвет вина заиграл еще ярче и выразительней, и сказал, не глядя на Павочку, а беседуя, видимо, с вином:

— Не могу с вами не согласиться, Павлина, стекло радует глаз, но я предпочитаю само вино.

И все, разговор исперчен, как любила выражаться Пава.

«Сволочь, как же это было изящно сказано», — пронеслось у нее в голове.

В общем, настораживала излишняя Левина красивость и незаурядный ум, в связи с чем дамам чудилось, что он готовит какие-то козни и строит далеко идущие планы — тихой сапой проникнуть в семью, внедриться в самое, так сказать, ее сердце, через оплот — Лидку— запустить свои щупальца в бюджет и, не дай бог, смошенничать каким-то своим накатанным путем или вообще обнести квартиру, когда все расслабятся. Аккуратно делились этими опасениями с Лидой. Но ответные и, кстати, вполне веские аргументы, что у Льва известный папа, достойная работа в ведущей советской газете и что он уважаемый специалист в своей фотографической области, приняты не были. А хорошая квартира и отдельная мастерская в центре — это, решили подруги, точно для отвода глаз. Поначалу этот роман они приняли в штыки и просто убили Лидку каким-то эталонным цинизмом. Своим напором и безапелляционностью среди всех, конечно же, выделялась Павочка, которая Лидке так и заявила: «Он для тебя слишком молод, раз уж мы тут с тобой делимся впечатлениями!»