Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

— Мы уже стырили в подсобке плоскогубцы (я на стреме, он на деле), но нас вовремя застукали. Другой раз помогла подруге стать намного красивее — намазала ей ресницы наикраснейшим лаком для ногтей, который позаимствовала в ящичке у воспиталки. Подруге красоты не прибавилось, но неделю она смотрела на мир из-под кровавых ресниц (взрослые решили не трогать, ждали, пока лак отсохнет и сам опадет, так и вышло).

А что вы хотите — мозг тогда у девчонки был как у Буратино! В общем, вся детсадовская Катькина юность была довольно бурной.

Рядом с садом был подъезд Елены Васильевны, настоящей феи, как сказала Катя, воспитательницы, оставившей тонкий, изящный и незабываемый след в том счастливом возрасте, когда все еще кажутся хорошими. «Фея? — сомневалась Ирка. — И живет в темном, затхлом подъезде с вечно мигающей лампочкой при входе? Нет, феи так жить не могут, — решила она, — чистое вранье». Но всякий раз, когда Катя проходила мимо, казалось, будто бы ее фея, Елена Васильевна, стоит в проеме двери — ну-ка, цыплятки, проходите, сейчас печеньками угощу, только испекла.

В общем, школьная жизнь шла потихоньку, без какой-то особой любви или даже приязни — надо и надо, Катя все понимала: для малолеток это такая же обязанность, как нелюбимая работа у взрослых. Но в школе уже появлялась намного чаще, чем в начальных классах, болела значительно меньше, зато уж если сваливалась, так сразу с высокой температурой и выздоравливала медленно. И тут принесла из школы не что-нибудь, а скарлатину. Первой заболела Ирка, а на следующий день слегла и Катя. Хорошо, что Лиска была еще совсем крохой и пока еще с маминым иммунитетом — пронесло, а вот Катька тогда получила по полной.

Рядом с домом, дверь в дверь, была детская районная поликлиника, врача позвали оттуда. Пришла Инна Марковна. Открыла ей в первый раз Оля Сокольская, Лидкина подруга, приехавшая как раз погостить на пару дней и заставшая самое Катино скарлатинное начало, продрому, так сказать. Катька не захотела в школу, занедужила, закраснела горлом, удивила градусник температурой. Вот и вызвали участкового. Оля сначала отправилась ждать ее вниз, к лифтам, потом поднялась, чтоб лучше с ребенком помочь, чем маячить там бездельно. Как только поднялась — раздался звонок. Оля открыла и сначала решила даже, что это не врач, а какая-то ошибка, чья-то бабушка двери перепутала или вообще целиком и полностью заблудилась в беспамятстве. Старенькая-престаренькая, лет под восемьдесят или даже за и очень горбатая. Скручивало ее, наверное, долго, может, даже не одно десятилетие, пока не превратилась бедняжка в дугу. Оля стала выяснять, кто она и что, но бабушка торжественно показала руку с повязкой красного креста, и ее пришлось впустить в квартиру.

— Вы точно врач? Педиатр? — на всякий случай поинтересовалась Оля, не ожидав увидеть настолько геронтологический вариант.

— Нэт! Я нэ пэдиатр, а врач по датским болезням, я Инна Марковна, — старомодно и басом поправила она.

И с того, первого визита ждали всегда только ее. Говорила она, чинно растягивая слова, словно желая, чтобы их получше усвоили, но это только замедляло процесс понимания. Она, бедняжка, бурчала что-то не всегда членораздельное, бурчала много, поэтому вечно ходила в таком невидимом, а только слышимом коконе из дребезжащих звуков. Называла себя на старинный манер — врачом по детским болезням, терапевта — врачом по внутренним болезням, а гинеколога — по женским. И всегда поправляла, если при ней говорили иначе. Рецепты выписывала без почерка. У кого-то почерк был непонятный, а у Инны Марковны его не было вовсе. Ее направления, заключения и рекомендации напоминали кардиограмму умирающего, который то отказывался умирать, то умирал снова, — нервные одинаковые зубцы без пропусков и остановки сменялись еле видимой неловкой линией, то снова всплеск из последних сил, то опять тире и точки, похожие на азбуку Морзе. В общем, SOS. На рукав своего единственного серого габардинового пальто с горжеткой из кролика ну или, в зависимости от сезона, коричневой вязаной кофты, пропахшей нафталином, она всегда надевала белую повязку с красным крестом, ну просто как во время Первой мировой. Хотя, глядя на Марковну, можно было спокойно предположить, что она в ней принимала непосредственное участие. И конечно же, вялый линялый кролик никак не сочетался с торжественной повязкой на руке, и что из них выглядело смешнее, трудно было сказать. Портфель Инна Марковна всегда волокла почти по земле — не то что он был большой, просто она была маленькой, да еще и согнутой в три погибели. Но врачом была гениальным, наверное, за это и держали на работе, очень ценили. А сама она не уходила.

Долго и тщательно мыла руки в ванной, увешанной выстиранными полиэтиленовыми пакетами (Лидка никогда ничего не выбрасывала, а уж пакеты тем более), мылила каждый палец, один за другим, один за другим, словно ей предстояла как минимум полостная операция, а не обычный осмотр ребенка. Оля стояла наготове с накрахмаленным полотенцем, Лида с Аленой сидели у Катюхи. Потом Марковна под веселую песню, льющуюся из радиоточки на кухне, промаршировала с поднятыми вверх руками в комнату, где кашляла девочка. К осмотру, как всегда, подошла тщательно и очень ответственно: Катю всю простукала, прощупала, высмотрела сыпь через лупу, разговаривая с каждым прыщиком отдельно, и, засучив рукава, чуть ли не по локоть залезла девочке в горло. От Марковны ничто не могло ускользнуть, она нутром чуяла приближение осложнений или даже изменений в анализах и всегда старалась быть на шаг впереди. Когда закончила с Катей и пошла снова мыть руки мимо Лискиной кроватки, обратила внимание на яркую картинку, которая висела для украшения над кроваткой ребенка, — Роберт привез недавно из Перу. Необычная, сочная, с неведомыми божками и зверушками, она очень подходила по цвету для детской и приковывала внимание.

— Алла Борисовна, я бы на вашем месте перевесила картинку-то, не место ей над ребенком, — сказала она так, невзначай.

— Вам не нравится? — удивилась Алена, уж очень совет ей показался странным.

— Нет, красивая. Но там краски свинцовые, сомнительные для детской. Если ребенок кусочек оторвет и проглотит, будет сильнейшее отравление, подумайте об этом. Не рассчитывайте, что поликлиника рядом, можно не успеть.

Алена метнулась к картинке, словно что-то страшное уже произошло, и сорвала ее. Оля охнула и снова схватилась за сердце. Лида же на кухне заваривала для Марковны чай и всего этого не видела.

Вскоре нашли помощницу, няньку, чтоб неотлучно при ребенке, чтоб ничего подобного не допустить, чтоб глаз да глаз. Оля, переговорив с дальними родственниками в Ярославле, нашла для Крещенских хороший вариант с рекомендацией — деревенскую старую деву из самой глухой, забытой перди, женщину, которая ко взрослым была злой и нетерпимой, но чужих детей обожала, поскольку своих не нажила. Оля за нее ручалась, хоть лично и не знала, но уверяла, что баба порядочная, проверенная, не подведет. Звали ее Анной, но так к ней никто не обращался, как Нюркой родилась, так и жила. Приехала. Лида, когда увидела ее в первый раз, даже расстроилась, жалко ее стало не только как женщину, но и как человека в принципе. Какая-то она была… неописуемая. Недоделанная, что ли. В ней не было ни малейшего обаяния, пусть даже обаяния примитивности. Низенькая, худосочная, с костлявыми цепкими руками, без выпуклостей на теле, со скудненькими кудряшками и цыплячьим голосом. Черты лица были вроде как наметаны на живую нитку, пунктиром — светлые невидимые брови, глазки-буравчики, нос крючком и губы щелкой — вот и весь незабываемый образ. У математиков такие черты могли бы называться ГМТ — геометрическое место точек. Да и дети прекрасно бы его нарисовали — точка, точка, огуречик, вот и вышел человечек! Хоть что-то бы выделялось, подумала Лида, глаза или рот повыразительней, может, и не осталась бы на всю жизнь нетронутой. Так нет, Бог не дал ничего. И главное было, чтоб ребенок такой няньки не испугался.