Кольцо из фольги - Маша Трауб

не важно. Илюха в нее – нежный, трепетный, будто не отсюда, не из этой местности. Как объяснить? Мать считали полоумной, однако доброй, жалели. Но она женщина, при муже, детей родила. А Илюха-то – парень. Его жалеть не станут. Для таких один способ исправления – кулаки. Мол, один раз получит по загривку или без еды останется, так быстро поймет, что есть нужно все, что движется.

Муж его взял на лодке на долгую рыбалку. Катюха просилась с ними как могла. Но нет, муж решил, что вдвоем поедут, по-мужски, без баб. А что я, мать? Локоток-то вон, рядом, а не укусишь, не достанешь. Илюха еще неделю молчал после поездки. Слова не вытянешь. И муж тоже в доме старался не появляться – наверное, у Маринки ночевал. А я только рада. Илюху к себе в постель забрала, гладила, укачивала, колыбельные пела, сказки рассказывала. Илюха опять стал писаться по ночам. До семи лет писался, потом вроде прошло, а тут опять. Ну я застираю простыни, матрас замою, проветрю. И так – каждое утро. Но сыну – ни слова, ни полслова. Вроде отходить начал, оттаял. Я как могла к нему пробивалась – просила рассказать, как на рыбалке было. Потом не выдержала, Катюху подговорила, чтобы та все выспросила. Катюха сказала, что Илюха придумал то, чего не было. Мол, папа его бил каждый день. Утром и вечером. Не ремнем, а руками. В живот, по голове. Но следов-то нет – ни одного синяка. Значит, выдумал все Илюха. Папа добрый, как он может ударить-то? Осмотрела, действительно, ни одного синяка. Но когда живот трогала, Илюха не сдержался, ойкнул. Придумала, что нужно к врачу, проверить зрение, обязательный медосмотр пройти. Сразу на рентген повела. Там как раз медсестрой Кристинка, вроде как бывшая мужнина полюбовница, работала. Видимо, чувствовала свою вину, сразу нас провела, оформила, без всякой очереди. На рентгене – свежий перелом ребра и еще один, уже сросшийся. Кристинка плакала, просила прощения, чуть ли не в ногах валялась. А на меня будто ступор нашел. Никаких чувств. Только опять убить захотелось. Но больше Илюху с отцом никуда не отпускала. Никому ничего не сказала. Кристинка тоже язык за зубами держала. Муж вроде как все понял или почувствовал, не настаивал больше. Я Илюху в спальню переместила, спала с ним, как раньше, когда был младенцем. Муж гулеванил, не пойми с кем и где. Да и наплевать. Точно не с Маринкой. То ли Кристинка ей что сказала, так, чтобы имела в виду, то ли сама что поняла… Но исчезла она с горизонта быстро.

Муж сейчас весь в семье, третьего ребенка хочет, у них в роду все многодетные. А мне после Катюхи врачи сказали семь лет надо потерпеть. Нельзя рожать. И как мужу объяснишь такое? Свекровь тоже тут как тут – почему семь лет? Да она и после кесарева сама рожала. И после разрывов женщины рожали. И после абортов тоже. Рассказывала, как сама аборт делала, каждый год, как на работу. И ничего. Четверых родила, еще пятерых потеряла – выкидыши. Вот домой, к матери еду, чтобы хоть вздохнуть свободно. А то что ни день… Нет, не скандалы. Просто сил больше нет на мужа и свекровку смотреть, выслушивать это все…»

* * *

Чем дальше от столицы, тем красивее говор. Тягучий, как песня. Иногда в середине предложения, слова тон идет вверх, иногда в конце – как во французском. А бывает речь такая – ни на что не похожа. Вроде и нет говора, а вдруг проникает неожиданно. И так нежно, ласково. Говор – он всегда с нежностью, по-другому не бывает. Душевно, медленно, с оттяжкой, с синкопами и терциями в тоне. Слова необычные, местечковые. Потом и не вспомнишь. Бабушка блокнот для таких случаев держала под рукой – записать слово, выражение. Я не записывала. Вот до сих пор не знаю, как говорят, когда брат с сестрой ссорятся, дерутся. Красивое слово, волжское. Где ни искала, так и не встретила. «Быкуют», когда упрямятся, не слушаются – это уже из современного лексикона, не то.

Вот мужчина. На вид – уже старик, а оказывается, всего сорок пять. Только в бороде поседел, а на голове потерял. На макушке совсем лысый, а над ушами еще бьются седые завитки, смешные, несуразные. В молодости, наверное, вихры были, не то что сейчас.

Признается, что ищет женщину, свою первую и единственную любовь. Навел справки – то ли в Ельце, то ли в Ростове, а может, в Аполлонской или в Котляревской… Но этот маршрут точно.

– Чего вдруг-то, на старости лет? – удивляется женщина.

Так не вдруг. Жену похоронил два года назад, дети выросли. Никто не осудит. А он только о ней все годы и думал. Искал, проверял по паспортным столам. Ездил один раз, в этом же поезде, но не нашел.

– И что, думаете, она ждет вас? – удивилась женщина.

– Ну я же ее помню все эти годы. Так и не смог забыть. А вдруг и у нее такое, думает обо мне? Закрываю глаза и ее вспоминаю. Волосы по плечам, грудь большая, тяжелая, талия узкая, будто не под эту грудь устроена. Она была нежной. Руки такие, что гладит, а будто пером обмахивает. Каждое прикосновение ласковое. Ни в ком больше не встречал такой нежности.

– Так она ж бабка уже давно. И вы уже… не молоды. Как ее узнаете? – спрашивала женщина.

– По запаху узнаю, по рукам, по прикосновению. Не важно, как она выглядит, пусть только дотронется до руки, из тысячи ее узнаю, – признается с нежностью в голосе.

– Ну, дед, тебе многих придется перетрогать, – молодежь смеется, не понимает.

– Зачем многих? – Он не понимает. – Она одна такая. Всегда пахла грибами и ягодами. Нет, не мылом и духами, а грибами, белыми, и ягодами – земляникой. Она любила уходить в лес. Понимала в этом. Всегда возвращалась с корзиной грибов и ягод. Руки, сколько ни мой, так и пахли. И она сама.

– Дед, так духи лучше пахнут, чем грибы, – подзуживала молодежь.

– Нет. Не лучше. По-другому. Вот я всегда любил грибы – и суп, и жаренные с картошкой, а после нее – не могу есть ни в каком виде. У каждого свой запах. Мой – земляника и грибы.

– А если не найдешь ее? Если у нее уже дети, внуки, свой дед давно имеется, тогда что? – спросил кто-то.

– На внуков ее посмотреть хочу. У меня ведь тоже трое. Посмотрю и уйду, – ответил он. – Внуки, они на нас, дедов и бабок, похожи. Вот увижу ее внучку, узнаю, какой она была в детстве