Без аккомпанемента - Марико Коикэ

— Ее парень это тот самый Араки?

— Ага. Она всегда в Сэндай приезжала только с ним. А тут, видишь, приходится ехать одной. Ты хочешь с ней познакомиться?

— С твоей сестрой?

— Или лучше не надо?

— Да нет, — я помотала головой, — конечно, хочу.

— Я уже рассказывал ей про тебя. Она тоже не прочь с тобой встретиться.

Я почувствовала, как запылали мои уши. При мысли о том, что Ватару рассказывал обо мне своей сестре, единственному единокровному родственнику, меня охватила радость.

— Обязательно надо познакомиться, — добавила я. — В любое время, когда ей будет удобно.

— Хорошо. Я поговорю с ней и сообщу тебе.

Интересно, а Юноскэ опять будет с нами, засомневалась я, но вслух ничего не сказала. Мне не хотелось столь явно показывать Ватару, что меня тяготит присутствие его друга. Вот когда совсем допечет, так, что будет невмоготу, думала я, тогда и выложу ему все: и про то, что хочу когда-нибудь оставаться с ним наедине, и про то, что мне надоело постоянно быть вместе с Эмой и Юноскэ, что бы мы ни делали. Но пока мне казалось, что время для подобных откровений еще не пришло.

Неожиданно сзади кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидела приземистую и чуть полноватую фигуру моего знакомого по имени Т. из сэндайского отделения комитета «Мир Вьетнаму!». На его лице сияла радостная ухмылка. Несколько раз я бывала с Т. на разных демонстрациях и сходках. Он был не очень серьезным человеком, в общем-то обычным показушником, который мотался между Сэндаем и Токио и набивался в добровольные помощники везде, где по слухам затевалась более-менее значительная демонстрация.

— Давненько не виделись! Как поживаешь? — сказал Т.

— Нормально, — я незаметно выпустила руку своего спутника.

Т. мельком взглянул на Ватару, демонстративно снял с кончика языка прилипшую крошку табака от папиросы «Мир» и вытер пальцы о пояс джинсов.

— Тут ходят слухи, что ты переметнулась, это правда, что ли?

— Ты о чем?

— Ну, комитет за отмену формы бросила? Говорят, в женской школе S теперь никто не знает, что делать дальше, потому что Кёко Нома подалась в оппортунисты. И зачем тебе понадобилось все бросать, когда только что-то начало получаться? Да и на сходках тебя не видать.

Я сердито фыркнула носом:

— А тебе-то какое до всего этого дело? И если уж на то пошло, комитет за отмену формы я не бросала.

— То есть ты хочешь сказать, что пока руки не умываешь? Несмотря на бурную личную жизнь… — Т. засмеялся неприятным клокочущим смехом и бросил на Ватару полный нахальства взгляд. — А то многие люди страшно расстроятся, если узнают, что Кёко Нома оставила движение, потому что влюбилась. Даже в универе Тохоку есть куча чуваков, которые просто мечтают тебя переманить.

— Ты бы выбирал выражения! Переманить… Они что, вербовщики из актерского агентства?

— Да, ладно тебе. Я просто хотел сказать, хоть еще и рановато, что перед двадцать первым октября[33]каждую субботу в парке Котодай будут проходить фолк-фестивали. Это будет похлеще, чем все, что ты видела раньше. Так что заглядывай. И, кстати, насчет самого двадцать первого нам надо с вами, старшеклассниками, кое о чем посоветоваться.

— Хорошо, — сказала я и отвесила ему легкий прощальный поклон, стараясь, чтобы это выглядело как можно более формально. — Ну давай, пока.

Все с тем же глупым выражением лица Т. рассеянно посмотрел на меня. Я повернулась к нему спиной и, взяв Ватару под руку, пошла дальше. Спиной я ощущала до боли пронизывающий взгляд Т., но оглядываться не стала. Этот тип всегда горел нездоровым любопытством к тому, кто из участников движения с кем сошелся и с кем разошелся. Да и слухи о занятиях сексом в забаррикадированных университетах тоже большей частью распространял именно он, и делал это весьма правдоподобно. Несколько раз, когда мы с К., как два шаловливых щенка, гуляли по городу, Т., завидев нас с другой стороны улицы, начинал издавать непристойные возгласы. Сейчас мне стало противно от одной мысли о том, какие гадости начнет он теперь рассказывать про меня и Ватару.

— Аты у нас, оказывается, знаменитость, — удивленно произнес Ватару. — Да еще и всеобщая любимица.

— Стоит девушке начать заниматься подобными делами, — я постаралась изобразить улыбку, — как некоторые не слишком умные мужчины сразу начинают разговаривать с ней самым бесцеремонным тоном. Это не только про меня. Все через это проходят.

Про себя я жутко сердилась на Т., но мне совсем не хотелось посвящать Ватару в подробности разных не слишком приятных событий, связанных со стачечной деятельностью. Для этого у меня имелось немало других собеседников. А с Ватару я об этом говорить не хотела. Я чувствовала, что есть огромное количество других тем, которые мне непременно нужно обсудить с этим человеком.

— Мне как-то неловко, — честно призналась я. — Наверное, все, что я делаю, кажется тебе глупым ребячеством.

— Что мне кажется ребячеством?

— Ну, мне трудно объяснить. Но я часто думаю, что вот все эти наши комитеты, уличные демонстрации, сходки — в твоих глазах это все выглядит, как детские игры.

— Вовсе нет. Просто сам я этим не занимаюсь. Но это не значит, что те, кто решил посвятить себя такой деятельности, кажутся мне глупыми детьми.

— А кем они тебе кажутся? Другой расой? Инопланетянами?

— На самом деле я им просто завидую.

Мы дошли до конца первого восточного квартала. По-летнему раскаленное предзакатное солнце бросало на асфальт торговой улицы наши длинные тени. Остановившись у светофора, я посмотрела на Ватару.

— Завидуешь? Почему?

На его пушистых ресницах плясали золотые искорки, зажженные оранжевыми лучами солнечного диска. Не ответив на мой вопрос, Ватару поморгал глазами.

— Ты любишь жизнь?

— Что ты имеешь в виду? То, что я живу? Или жизнь как таковую?

— Жизнь как таковую.

— Я бы не сказала, что мне нравится, как я живу, — ответила я, — но жизнь я люблю. Не знаю, как лучше это объяснить… Ну, например, летнее утро, когда еще никто не проснулся, или сугробы снега зимним вечером, или штормовой ветер — в такие моменты я иногда думаю, как я все это люблю! Конечно, это глупая сентиментальность, но я правда так думаю. Даже в груди все сжимается, и слезы выступают. Я думаю, что вот сейчас, здесь — я есть. И больше мне ничего не нужно.