Остров Веселых Робинзонов - Владимир Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо, обойдемся без этой честнейшей собаки, – нетерпеливо прервал Лев Иванович. – Но зачем караулить по очереди? Ведь среди нас есть люди, страдающие бессонницей. Пусть они и дежурят, раз им все равно не спать. Скажем, коллега Ладья в свое время хныкал, что он не может заснуть.
Все замотали головами, а Ладья довел до общего сведения, что с бессонницей покончил на третий день, когда своими руками наколол полкубометра дров. Было решено бросить жребий. Талончик с черепом и скрещенными костями достался мне.
И вот я – суверенный властитель, владетельный князь тишины, полновластный хозяин царства ночного безмолвия. Когда я иду – слышны только мои шаги, когда я стою, то слышу свое дыхание. Я – часовой, страж спокойствия, «лорд-хранитель ночного храпа», как сказал на прощанье Антон.
Удивительная вещь – тишина! Сколько я мечтал о ней, корчась на своей московской постели и проклиная каждый звук, проникавший в мою комнату! Я нежно, как имя любимой, шептал это слово – тишина, я грезил ею и жаждал ее каждой клеточкой своего существа.
Я медленно брожу в ночной тиши и думаю о том, что мечта бывает красивее своего воплощения. Мне надоела тишина, она архаична, как телега. К ней невозможно привыкнуть, она противоречит здравому смыслу, ибо имеющий уши да слышит! Конечно, с нею можно на время мириться, как это вынуждены делать космонавты в перерывы сеансов радиосвязи, но жить в глухой тиши человеку двадцатого века нельзя. Ему нужны шумы, которые он не устает проклинать. Противоречие, которое можно объяснить не логикой, а только чувствами.
Я брожу по лагерю и думаю о том, что мне повезло. Прошло уже двадцать дней, и мне было жаль расставаться с каждым из них. Мне здесь хорошо. Я вырос в своих глазах и произвожу сам на себя самое благоприятное впечатление. До сих пор я умел варить яйца, писать очерки и редактировать рассказы. А теперь я умею делать вещи, достойные высокого звания члена коммуны имени Робинзона Крузо. Я умею пилить и колоть дрова, таскать из колодца воду, стирать рубашки, носить мешки с картошкой и доить корову. Вымыть пол для меня сущий пустяк. Я могу, наконец, ловить браконьеров! Я все могу. От меня бы теперь не отвернулась даже самая придирчивая невеста на свете: краснощекая молодая колхозница из далекого таежного села. И это не удивительно: я – настоящий мужчина, с мозолистыми руками и волчьим аппетитом, а не какой-нибудь там заморыш с бледными ушами.
Я на ходу ощупываю свои мускулы и горжусь собой.
В Машенькином окне свет лампы: наша предводительница допоздна что-то пишет. Наверное, истории наших болезней. Мне становится весело: я вспоминаю Антона. Он уже давно перестал требовать от меня благодарности «за спасение от когтей», и злится, когда я затрагиваю эту щекотливую тему. Впрочем, держится Антон хорошо: снова начал обмениваться с Машенькой изящными колкостями, хотя до паники боится остаться с ней наедине. Ничего, скоро я ему кое-что выскажу! Он у меня еще наплачется за эту подлую выходку со Шницелем, которого приучил спать только в моей постели. Особенно бесит меня то, что я сам к этому привык и теперь не могу заснуть, пока Шницель не юркнет на место.
Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздушный поцелуй. У нее усталое лицо, но красива она, как рафаэлевская мадонна. Несколько минут мы вполголоса беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голубоглазый ангел, смеясь, скрывается в своей опочивальне и гасит свет: рабочий день окончен.
Машенька усвоила оригинальный метод руководства. Она никому ничего не приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему убеждению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от тяжелых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из курортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью милого дитяти. И никто, пожалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.
Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побродить, ему не спится, и я один знаю почему. Даже Борису, которого Зайчик безмерно уважает и боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это «что-то» как врожденное благородство, Антон – как бессловесную тупость бетонного столба, которому можно рассказать все что угодно. Я настолько устаю от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зайчика, доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребенка. И я снова слушаю взволнованные слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он готов по ее первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том, как Зайчик ее любит, и, наверное, никогда не узнает. Он боксер, она считает его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс, поступит в институт и станет историком-археологом? Он твердо решил сделать это, Игорь Тарасович обещает помочь…
Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, а сейчас бесформенная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.
Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и институт окончишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.
Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя соперник? То есть он будет хохотать, если его так назовут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя любимая Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.
Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее сущность, братья-разбойники шумно и весело демонстрируют свою влюбленность. Они становятся на колено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей украденные с веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это просто озорство, рожденное избытком энергии.
Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья загримировались бандитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные ножи. В таком виде они появились на террасе, где Лев Иванович сочиняет свою симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого «Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.