Рождество под кипарисами - Лейла Слимани

– Оставь нас.

Амин послушно вышел.

– Мадам Бельхадж, вы слышите меня? Как вы себя чувствуете?

Матильда повернула к нему свое изможденное, осунувшееся лицо. Ей стоило труда не закрывать свои прекрасные зеленые глаза, казалось, она сбита с толку, как ребенок, который просыпается в незнакомом месте. Врач решил, что сейчас она расплачется и попросит о помощи. У него сжалось сердце при виде этой высокой белокурой женщины. Женщины, которая была бы очаровательна, если бы хоть немного позаботилась об этом, если бы ей представился случай показать свое воспитание. Ее ступни потрескались от сухости и загрубели, ногти отросли и уплотнились. Он взял Матильду за руку и, стараясь не испачкаться в травяной массе, проверил пульс, а затем, сунув руку под одеяло, пощупал живот.

– Откройте рот и скажите «ааа», – велел он. Матильда повиновалась. – Это приступ малярии. Частое явление в этих краях.

Он придвинул стул к маленькому письменному столу Матильды и полюбовался гравюрами дядюшки Анси[15], изображающими его родной Кольмар в 1910-е годы, потом заметил книгу, посвященную истории Мекнеса. На столе валялся листок дешевой бумаги для писем, рядом – черновики с перечеркнутыми строчками. Доктор достал из кожаной сумки бланк рецепта и выписал лекарство. Открыл дверь и поискал взглядом мужа. В коридоре стояла только тощая лохматая девочка. Она опиралась о стену и держала в руке куклу, всю в пятнах. Пришел Амин, и врач протянул ему рецепт:

– Поезжай в аптеку и привези вот это.

– Что с ней, доктор? Ей уже лучше?

Врач, кажется, рассердился:

– Поторапливайся.

Доктор закрыл за собой дверь в спальню и уселся у изголовья больной. Ему показалось, что он должен ее защищать, и не от болезни, а от той ситуации, в которой она оказалась. Сидя рядом с этой обнаженной, обессиленной женщиной, он представил себе ее близость с этим страстным арабом. Представить было несложно, особенно потому, что он видел в коридоре отвратительный плод их союза, и ему сделалось тошно: все в нем восставало против этого. Конечно, он знал, что мир изменился, что война опрокинула все правила, все законы, как будто людей поместили в банку и взболтали, и при этом соединились тела, которые, по его убеждению, не должны были соприкасаться, ибо это выходило за рамки приличий. Эта женщина спала в объятиях волосатого араба, деревенщины, обладавшего и повелевавшего ею. Это было несправедливо, противоречило порядку вещей, подобные любовные истории создают хаос и приносят несчастье. Полукровки – предвестники конца света.

Матильда попросила пить, и врач поднес к ее губам стакан с прохладной водой.

– Спасибо, доктор, – сказала она и сжала его руку.

Осмелев от этого доверительного жеста, врач спросил:

– Простите меня за нескромность, дорогая мадам. Но я не могу не полюбопытствовать. Какого черта вас сюда занесло?

Матильда была слишком слаба, чтобы говорить. Ей захотелось расцарапать руку, в которой она все еще сжимала ладонь врача. Откуда-то из глубины, из недр рассудка с трудом всплывала мысль, пытаясь добраться до сознания. В ней зрело возмущение, но не было сил действовать. Она с удовольствием отразила бы удар, меткой репликой ответила бы на его замечание, которое привело ее в ярость. «Занесло». Как будто ее жизнь – всего лишь случайность, как будто ее дети, ее дом, все ее повседневное существование – не более чем ошибка, заблуждение. «Надо будет сообразить, что на это отвечать, – подумала она. – Надо создать панцирь из слов».

Все дни и ночи, что Матильда не выходила из спальни, Аиша умирала от беспокойства. Что с ней будет, если мать умрет? Она металась по дому, словно муха, накрытая стаканом. Она таращила глаза, задавая немой вопрос взрослым, которым все равно не верила. Тамо нянчилась с ней, осыпала нежными словами. Она знала, что дети, совсем как собаки, понимают, что именно от них скрывают, и чувствуют смерть. Амин тоже был выбит из колеи. Дом стал унылым без придуманных Матильдой игр, без дурацких розыгрышей, которые она устраивала. Она ставила над дверью маленькие ведерки с водой, зашивала изнутри рукава куртки Амина. Он отдал бы что угодно, лишь бы она встала с кровати и затеяла игру в прятки среди кустов в саду. Или, фыркая от смеха, рассказала историю из эльзасского фольклора.

* * *

Во время болезни Матильды вдова Мерсье часто приходила ее проведать и приносила почитать романы. Матильда не пыталась понять, с чего вдруг вдова одарила ее своей дружбой. Прежде их отношения были весьма сдержанными, они махали друг другу в знак приветствия, когда встречались в полях, или посылали друг другу фрукты, когда урожай был обильным и плоды все равно испортились бы. Матильда не знала, что в день Рождества вдова встала на рассвете и в полном одиночестве в своей спальне надкусила апельсин. Она снимала кожуру зубами, ей нравилось, когда во рту оставался горький привкус цедры. Она открыла дверь в сад и, несмотря на то, что все растения до единого сковал иней, несмотря на ледяной ветер, босиком вышла наружу. Крестьянку можно узнать по ступням: эти ступни не раз шагали по раскаленной земле, они не боялись жгучей крапивы, подошва у них загрубела и сделалась твердой, как копыта. Вдова знала свое владение до последней песчинки. Она знала, сколько камней лежит на земле, сколько розовых кустов на ней цветет, сколько кроликов роют в ней свои норы. В то утро она посмотрела на кипарисовую аллею и негромко вскрикнула. Роскошная живая изгородь из стройных кипарисов, служившая оградой ее земель, выглядела теперь как рот, в котором недоставало одного зуба. Она позвала Дрисса, который пил чай в доме:

– Дрисс, иди сюда, да поживей!

Слуга, заменявший ей компаньона, сына и мужа, прибежал со стаканом в руке. Она ткнула указательным пальцем в направлении пропавшего дерева, и Дрисс некоторое время пытался сообразить, что она имеет в виду. Она прекрасно знала, что Дрисс будет призывать духов, будет предостерегать ее, убеждать, что кто-то навел на нее порчу, потому что Дрисс мог объяснять явления, выходящие за рамки обыденности, только вмешательством колдовства. Старуха, выразительное лицо которой было исчерчено морщинами, уперла кулаки в тощие бедра. Она приблизила свой лоб ко лбу Дрисса, и ее серые глаза заглянули в глубину его глаз.

– Что ты знаешь о Рождестве? – спросила она.

Он пожал плечами. «Да толком ничего», – как бы хотел сказать он. Перед ним прошло не одно поколение христиан, бедных крестьян и утопающих в роскоши землевладельцев. Он видел, как они копают землю, строят дома, спят в палатках, но ничего не знал об их частной жизни и верованиях. Вдова похлопала его по плечу и рассмеялась. Ее смех был искренним и звонким, серебристым и свежим как цветок и далеко разносился в тишине полей. Дрисс кончиком пальца почесал голову; всем своим видом он выражал недоумение. Действительно, какая-то бессмысленная история. Видать, какой-нибудь джинн задумал отомстить вдове, и пропавшее дерево – это знак того, что на нее наложены чары. Он вспомнил, какие слухи ходили о его хозяйке. Говорили, что она похоронила в своих владениях много мертворожденных младенцев и даже зародыши, которых не смогло выносить ее тощее чрево. Что однажды в дуар прибежала собака, неся в зубах крошечную детскую ручку. Кое-кто утверждал, что по ночам к ней наведывались мужчины и находили утешение у нее между ног, и хотя Дрисс все дни проводил в поместье, хотя он был свидетелем аскетической жизни хозяйки, он все же прислушивался к сплетням, и они его тревожили. У нее не было секретов от него. Когда ее мужа мобилизовали, когда он попал в плен, а потом умер в лагере от тифа, именно Дриссу она поведала о своем великом смятении и горе. А он восхищался ее отвагой и долго не мог прийти в себя, увидев, как плачет женщина, которая ловко управляет трактором, ухаживает за скотом, уверенно и властно отдает распоряжения работникам. Он был признателен ей за то, что она дала от ворот поворот своему соседу Роже Мариани, который приехал из Алжира в 1930-е годы, незадолго до нее и ее мужа Жозефа, и жестоко обращался со своими работниками, руководствуясь единственным правилом: арабский труд – рабский труд.