Рождество под кипарисами - Лейла Слимани

Матильда пошла с Сельмой в ее комнату и стала смотреть, как та раздевается. Сидя на подушке, брошенной на пол, она с удовольствием рассматривала стройные бедра Сельмы, ее чуть выпуклый живот, груди с темными сосками, ни разу не попадавшие в тиски бюстгальтера на китовом усе. Сельма надела элегантное черное платье с круглым воротом, подчеркивавшим изящную линию затылка. Она вынула из коробки пару пожелтевших перчаток, покрытых мелкими точками плесени, и стала неловко и осторожно их натягивать.

Муилала встревожилась.

– Не хочу, чтобы вы гуляли по медине, – сказала она Матильде. – Ты представления не имеешь, как завистливы люди. Сами готовы окриветь, лишь бы вы ослепли. Две красивые девушки вроде вас – нет, это никуда не годится. Люди из медины наведут на вас порчу, и вас потом будет трясти от лихорадки или случится еще что похуже. Если хотите погулять, отправляйтесь в новый город, там вам ничто не угрожает.

– Да какая разница? – со смешком спросила Матильда.

– Европейки смотрят по-другому. Они вас не сглазят.

Молодые женщины, смеясь, вышли из дома, а Муилала еще долго стояла за дверью, растерянная, дрожащая. Она не понимала, что происходит, и пыталась сообразить, что она чувствует, глядя, как ее девочки выходят на улицу, – тревогу или радость.

У Сельмы уже не было сил мириться с этими дурацкими сказками, с темными суевериями и приметами, на которые неустанно ссылалась Муилала. Сельма ее просто не слушала и только из боязни проявить неуважение не затыкала уши и не закрывала глаза, когда мать просила ее остерегаться джиннов, порчи, дурного глаза. Муилала не могла предложить ей ничего нового. Ее жизнь шла по кругу, она совершала одни и те же действия с покорностью и безучастностью, вызывавшими у Сельмы отвращение. Старуха напоминала ей глупую собаку, которая до изнеможения гоняется за своим хвостом и в конце концов, заскулив, падает на землю. Сельма не выносила постоянного присутствия матери, спрашивавшей: «Ты куда?» – едва заслышав, как открывается дверь. Мать постоянно интересовалась, не голодна ли Сельма, не скучно ли ей, взбиралась, несмотря на возраст, на террасу, чтобы узнать, что Сельма там делает. Неусыпная забота Муилалы, ее нежность угнетали Сельму и, по ее мнению, были сродни жестокости. Иногда девушке хотелось наорать на Муилалу и на ее служанку Ясмин: она считала рабынями их обеих, и не важно, что одна купила на рынке другую. Сельма мечтала иметь замок с ключом, чтобы запереть дверь и спрятать за ней свои мечты и секреты – она отдала бы за это что угодно. Она молилась, чтобы судьба была к ней благосклонна, чтобы в один прекрасный день ей удалось сбежать в Касабланку и начать новую жизнь. Подобно мужчинам, кричавшим на улице: «Свобода! Независимость!» – она тоже кричала: «Свобода! Независимость!» – но никто ее не слышал.

Она уговорила Матильду отвезти ее на площадь де Голля. Ей хотелось «пройтись по авеню», как говорили парни и девушки из нового города. Она жаждала быть как они, тоже жить напоказ, ходить пешком по авеню Республики или проезжать по ней на машине как можно медленнее, опустив стекла и включив музыку на полную громкость. Чтобы ее все видели, как здешних девушек, чтобы она стала местной королевой, получила титул самой красивой девушки Мекнеса и горделиво расхаживала перед молодыми людьми и фотографами. Она отдала бы все на свете за то, чтобы поцеловать мужчину в ложбинку на шее, чтобы узнать, какова на вкус его обнаженная кожа, чтобы поймать его взгляд. Хотя ей никогда не доводилось видеть большую любовь, она не сомневалась, что это самое прекрасное, что только может быть. Старым временам и бракам по сговору пришел конец. Во всяком случае, так ей сказала Матильда, и она хотела ей верить.

* * *

Матильда согласилась не столько оттого, что хотела угодить золовке, сколько из-за покупок, которые она собиралась сделать в европейском квартале. Хотя Сельма была уже почти взрослой, она надолго задержалась у магазина игрушек. Когда она положила руки в перчатках на витрину, послышался окрик: «Не клади туда руки!» На Сельму в европейском наряде, c небрежным пучком на затылке, поглядывали подозрительно. Она то и дело подтягивала свои белые перчатки, с маниакальным упорством расправляла юбку, улыбалась прохожим в наивной надежде ослабить диссонанс и избавить их от чувства неловкости. Три парня, стоявшие у кафе, при виде Сельмы присвистнули, и Матильде стало стыдно, когда Сельма в ответ улыбнулась. Матильде пришлось взять Сельму за руку и ускорить шаг: она боялась, что их кто-нибудь увидит и Амин узнает об этом возмутительном инциденте. Они поспешили к большому рынку, и Матильда предупредила: «Мне нужно сделать покупки к праздничному ужину. Никуда от меня не отходи». У входа на рынок на земле сидели несколько женщин, ожидавших, когда кто-нибудь наймет их работать по дому или ухаживать за детьми. Все они закрывали лица вуалью, кроме одной, беззубой, изрядно напугавшей Сельму. «Кто ее наймет, такую?» – подумала девушка. Она медленно шла, шаркая плоскими черными туфельками по мокрой мостовой. Ей бы хотелось побыть немного в городе, поесть мороженого, полюбоваться юбками в витринах магазинов и женщинами за рулем собственных автомобилей. Ей бы хотелось присоединиться к группе молодых людей, которые устраивают вечеринки по четвергам и танцуют под американскую музыку. Торговец кофе установил в витрине автомат в виде негра с приплюснутым носом и толстыми губами, который мерно качал головой. Сельма остановилась как вкопанная перед кофейным аппаратом и несколько минут качала головой ему в такт, словно заводная кукла. В мясной лавке она долго смеялась, заметив вывеску с нарисованным петухом и надписью: «Когда петух заголосит, хозяин мяса даст в кредит»[12]. Она заставила Матильду посмотреть на рисунок, и та рассердилась:

– Тебе бы все смеяться! Разве не видишь, что я занята?

Матильда нервничала. Усердно рылась в карманах. Нахмурившись, пересчитывала сдачу, полученную от торговцев. В их доме деньги стали постоянной причиной ссор. Амин обвинял ее в том, что она безответственна и расточительна. Матильда вынуждена была настаивать на своем, оправдываться, даже умолять, когда речь заходила о расходах на школу, на машину, на одежду для дочки или на парикмахера для самой Матильды. Он ставил под сомнение каждое ее слово. Ругал ее за то, что она покупает книги, косметику, ткани, чтобы шить никому не нужные платья.

– Деньги зарабатываю я! – иногда кричал он. Потом тыкал пальцем в еду, расставленную на столе, и добавлял: – И на это, и на это, и на это. Все это оплачено моим трудом.

Подростком Матильда никогда не думала, что можно быть свободной без чьей-либо помощи, ей казалось, что ее жизнь непременно должна быть тесно связана с кем-то другим – ведь она женщина и у нее нет образования. Слишком поздно она осознала свою ошибку, и теперь, когда она набралась ума и даже отчасти смелости, уехать уже было невозможно. Дети держали ее здесь прочнее корней, и она была против воли привязана к этой земле. Без денег ей некуда было ехать, и эта зависимость, это подчиненное положение убивали ее. Проходил год за годом, но лучше не становилось, ей по-прежнему было тошно, словно она сама себя обламывала, подавляла, и от этого была себе противна. Всякий раз, как Амин совал ей в руку купюру и она покупала себе шоколадку, а не что-нибудь необходимое в хозяйстве, Матильда думала, заслужила ли она подобное баловство. Она боялась, что однажды, состарившись на этой чужой земле, обнаружит, что у нее ничего нет, что она ничего не добилась.