Леопард с вершины Килиманджаро - Ольга Ларионова

– Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете?

– В нашей Хижине закон – не мешать друг другу делать глупости.

– Благодарю.

Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать.

«Камин»… – приплыло откуда-то издалека, – это называется «камин»…

Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: «Не надо… Не вспоминай об этом…»

Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул

– легко и спокойно,

И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.

– Илль улетела? – спросил я.

– Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост.

– А форма?

– Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку.

– Действительно. А здесь мне больше не дадут?

– Знаешь что? Пошли на кухню.

Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.

– Холодного мяса, кофе и земляники, – крикнул Джабжа туда.

Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.

– А ты? – спросил я.

– Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины.

– А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.

– Поохотились, – Джабжа блаженно расплылся. – Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?

– А вы все вчетвером?

– Нет, Илль этого не любит.

– Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?

– Какой брат?

– Туан, – сказал я не очень уверенно.

– Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?

Я кивнул.

– И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой.

– Нравится в Егерхауэне?

– Да, – сказал я твердо. – Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.

Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный… Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?..

– Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете ЭТО?

– А как же, – он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.

– И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу?

Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.

– Интересно, а как ты представляешь себе это самое: «обнародовать»? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: «Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины…» Нет, милый. Что тогда творилось – описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах – только тогда Комитет «Овератора» принял «Постановление о доступе к сведениям…» – вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, – сплошные предостережения типа: направо пойдешь – сон потеряешь, налево пойдешь – аппетит потеряешь, прямо пойдешь – девочки любить не будут…

– И все-таки ты пошел?

– Дочитал – и пошел.

– Ох, и легко же у тебя все выходит… Но кто-то не пошел?

– Естественно.

– И много таких?

Джабжа слегка пожал плечами:

– Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И тоже все знают. Ведь все-таки «Овератор» нес колоссальное Знание. Его надо было взять и покрутить так и эдак – посмотреть, какой из него может получиться прок.

– Эксперимент на человеке.

– Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?

– Я поставил бы его на себе. Только на себе.

– Ага! Вот мы и дошли до истины – на себе. На деле так и оказалось – каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит командир перед строем и говорит: это нужно, но это – верная смерть. Кто? И вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и вот все остальные делают шаг вперед – и снова перед комиссаром одна шеренга. У вас в такой шеренге – трое. У нас – четверо. Где-то, может, и никого. А где-то – тысячи, миллионы.

– Тогда надо было выбрать из них некоторых.

– Некоторых? Любопытно. Каких же это – некоторых? Кто взял бы на себя

– выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было. В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже что-то умели. Вот они все – абсолютно все – стали ходить на двух ногах. А вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации – изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали. Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все.

– Все это общие рассуждения, – прервал я его. – Я-то живу с этими тремя, мне виднее. Не говоря о том, что я не допустил бы к сведениям женщин и детей, я бы еще посмотрел и на Элефантуса, и на Патери Пата…

– Насчет женщин и детей это ты брось. Детям никто ничего не сообщает, обращаться в Комитет можно только после шестнадцати лет, это уже не детский возраст. А женщины посильнее нас с тобой. Что же касается доктора Элиа и твоего Пата, то ты, братец, хоть с ними и живешь почти под одной крышей, а смотришь на них только со своей колокольни. Ты совсем недавно узнал об «Овераторе», а для них это – давно пережитое. У них, может, пострашнее теперь заботы. Так что ты приглядись к ним, подумай.

– И все-таки это негуманно, Джабжа…

– Негуманно… – он пожевал губами: гуманно или негуманно? Слово и в самом деле удивительно годилось для пережевыванья и от многократного повторения стремительно теряло свой смысл. – Ну, ладно, совершим еще один экскурс в Последнюю Мировую. Представь себе, что человек вылезает из окопа и становится под пулеметную очередь. Это как?