Леопард с вершины Килиманджаро - Ольга Ларионова

– Но ведь излучение проникло вглубь не мгновенно?

– Достаточно быстро. Меня спасло еще и то, что металл, уплотняясь, сам становился изолирующим слоем. Да еще защитное поле после каждого горизонтального уровня – его включал мой «гном».

– Это же смертельно для тех, кто оставался наверху! – воскликнул Лакост.

– Киберы принимают свои решения мгновенно. Боюсь, что мой непрошенный спаситель рассчитал, что те четверо мертвы, еще раньше, чем они перестали дышать. И тогда все заботы были перенесены на одного меня.

– «Непрошенный спаситель», – передразнил меня Джабжа, – вы хоть сохранили того «гнома»?

– В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня другому роботу, а сам остался в верхнем слое.

– Его сделали хорошие люди, Рамон.

– Я знаю, Джошуа.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня этот человек.

– Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное… – говорил Туан.

– В вашем «гноме» есть что-то от Леопарда… – говорил Лакост.

Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением, если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал бы, если бы нашел этот путь.

– Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, – задумчиво сказал Джабжа, – и тех, четверых… Как вы справились с этим, Рамон?

– Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и послал весточку на Землю.

– Вам можно позавидовать.

– Не совсем, – сказал я. – Как только я вернулся сюда, все началось еще хуже.

– Сознание вины?

– Да.

– На вашем месте я ничего не мог бы сделать, – твердо сказал Джабжа.

– Я – тоже, – сказал Лакост.

Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать.

Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память – дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти называем мы вечностью.

Вечная память.

– А знаете, – сказал вдруг Туан, – лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.

Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.

– Тогда они и были героями, – сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. – А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг.

– Тоска, – сказал Туан.

Мы снова рассмеялись.

– Дурак, – мрачно резюмировала Илль.

Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем.

– Не волнуйтесь, – сказал мне Джабжа. – Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.

Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан.

– Семьдесят четвертый квадрат? – осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.

Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.

– Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! – крикнул ему вдогонку Лакост.

Туан хлопнул дверью.

Вошел Джабжа.

– Нехорошо, мальчики, – сказал он, обращаясь главным образом к Илль. – Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой – восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.

Джабжа и Лакост удалились.

– В чем дело? – спросил я.

– Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота – тяжелое бремя.

– И все-таки он у вас хороший…

Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:

– Да, он у меня хороший.

С ударением на «у меня».

– А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.

– Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова.

– А что бы вы мне дали?

– Две серебряные монетки. Каждая по часу.

– Как мало!

– Тогда одну золотую. Золотая – это один день.

– Это значит, двадцать четыре серебряных… Все равно мало.

– Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.

– А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.

– А вы знаете? Она кивнула.

– И что же, вам принесло это радость?

Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день.

– Сколько вам лет? – спросил я Илль.

Она с упреком поглядела на меня:

– Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается.

– А все-таки?

Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.

– Восемнадцать.

– А сколько еще осталось?

– Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен – вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю?

У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану.

– Извините меня. Я и так задержал вас.

– А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.

– А вы?

– Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.