Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Муравьева

Федор Андреич, ставший в конце концов одним из самых крупных режиссеров страны, получивший Сталинскую премию за кинокомедию «Девушка с букетом», вот уже двадцать лет носил внутри себя такой жгучий страх, от которого ему временами тоже хотелось спрятаться куда-нибудь, и так глубоко, что его не будет видно. Но, будучи человеком сильным, а главное, жизнелюбивым до крайности, он справлялся со своим страхом и даже вот пить перестал, боясь сломать жизнь себе, Наде, Машеньке. Он нашел компромисс, который устраивал и его самого с этим бьющим через край жизнелюбием, и всех окружающих его людей: снимать веселые и безобидные фильмы, доступные каждому простому человеку. И страх отступал. На дворе разгорались другие времена: выжившие вернулись из лагерей, Гитлер был побежден, состоявшийся пару лет назад Международный фестиваль молодежи и студентов доказал, что пролетарии всех стран, в конце концов, не только соединятся, но даже наделают общих детей.

Все было хорошо, и совесть Федора Андреича наслаждалась покоем. Пока не возник на его пути вот этот вихрастый мальчишка Егор Мячин со своими опасными идеями и настроениями. Можно было, конечно, зарубить вредные идеи на корню, но с каждым днем Кривицкий чувствовал, что сам попадает под влияние неуемного молокососа, и ему все интереснее и интереснее присутствовать при том, как прямо на глазах рождается что-то новое, нисколько не похожее на все, к чему они привыкли, красочное, праздничное, без примеси привычного идиотического юмора. Впрочем, не нужно торопиться. Время покажет.

Федор Андреич вздохнул, еще раз посмотрел на звезды и отправился спать. Надя в спущенной до живота ночной рубашке кормила Машеньку. Кривицкий остановился в дверях, любуясь. Круглая, покрытая цыплячьим пушком голова Машеньки уютно лежала на молочно-белой груди его жены, и звук сладкого посапывания, тихого и мягкого чмоканья младенческого рта сопровождался еле слышной колыбельной, которую не пела, а скорее нашептывала Надя.

Никто из обычных людей, зрителей, даже не догадывается, сколько музыки в этом бледном слове: «пробы». А музыки много, трагической, страстной, порою ликующей. Бедный актер услышит ее, различит эту музыку и вмиг на нее отзовется своим заждавшимся сердцем. Вот так же и с Ингой Хрусталевой. За последнюю неделю с ней ровным счетом не произошло ничего хорошего. Коза в мультфильме продолжала пользоваться ее голосом, но жила своей отдельной козьей жизнью, к которой Инга уже не имела никакого отношения. С любовником, от которого она только что сделала второй аборт, пришлось расстаться, и произошло это почти безболезненно, с тем хладнокровным цинизмом, с которым расстаются люди, не любившие друг друга. А Инга его не любила. Она честно пыталась его полюбить, если вообще можно употребить слово «честность», когда говоришь о разведенной женщине, живущей в коммуналке с тринадцатилетней дочкой и при этом желающей женить на себе уже женатого мужчину. Ей все казалось, что, стоит им пожениться, и она его сразу же полюбит всем сердцем. Потому что тогда он докажет ей, что она ему дороже всего: жены, карьеры, квартиры, дачи, командировок в Варшаву и в Вену. А он не женился. Цветы приносил, и вино, и конфеты. И часто с ней ездил на дачу. И даже привез пару раз дорогие духи. Она ничего никогда не просила. Она была гордой, взрывной и несчастной. А он был солидным женатым мужчиной.

Теперь, когда она его выгнала к чертовой матери, от души отлегло. Не нужны ей никакие духи и никакие конфеты. Если бы только ее пригласили сниматься! Если бы только хоть одна живая душа вспомнила о ее существовании! Говорят, что на нервной почве у человека может пропасть голос. Неизвестно, пропал ли он на нервной почве или по какой-то другой причине, но, проснувшись утром, Инга вдруг обнаружила, что говорить не может, а может шептать, но с большим напряжением.

— Попариться надо, — сказала соседка.

— Что, в баню идти?

— Зачем сразу в баню? Навари большую кастрюлю картошки и дыши, пока картошка не остынет. Полотенцем накройся и дыши. Завтра запоешь!

Она дышала всей грудью, всей душой ныряла в горячий картофельный пар, обжигая не только горло и небо, но и саму эту душу, у которой тоже пропал голос, — дышала и плакала, потому что ей, с ее тяжелым характером, удобнее было плакать вот здесь, в темноте, накрытой одеялом и еще полотенцем — нет, даже двумя полотенцами, — а как только остынет картошка, то нужно вернуться обратно, а там, на свету, нельзя будет плакать. Картошка почти остыла, а она все не возвращалась, все кашляла в эту картошку и плакала, но дочка сказала:

— Тебя к телефону.

— Пошли их всех к черту!

— На пробы зовут.

— На пробы?

Ах, это чудесное слово! И музыка в разгоряченной душе, и пот, заливающий щеки и грудь, и мокрые волосы, ставшие сразу кудрявыми, как у барана, и голос, вернувшийся вдруг, правда, хриплым и низким, но тем, за который ее так любили не только солидные взрослые люди, но даже дошкольники, ибо коза, которой сочувствовали все на свете, говорила именно этим голосом. Режиссер Егор Мячин, приступающий к съемкам не законченной режиссером Федором Кривицким картины «Девушка и бригадир», приглашал Ингу Хрусталеву попробовать себя в роли председателя колхоза Ирины.

У входа на «Мосфильм» она столкнулась с молодым человеком, одетым слишком изысканно не только для того, чтобы участвовать в пробах картины на сельскую тему, но даже для того, чтобы просто пройтись по любой из московских улиц, не говоря уж о том, чтобы потолкаться в московском метро или — еще того хуже — в московском автобусе. Несмотря на теплую погоду, длинная и стройная шея молодого человека была обмотана легким серо-зеленым шарфом, а черный и скользкий немного пиджак застегнут был наглухо. Этого слишком уж изысканного товарища с нескрываемым восхищением разглядывала Люся Полынина, на спине у которой даже ее нескладная мальчишеская ковбойка, казалось, привстала вся от удивления.

— Вам к кому? — выспрашивала Люся Полынина, задерживая свой простодушный взгляд на легком и шелковом шарфе. — На пробы чего?

— Меня пригласил Егор Мячин.

— На роль гармониста? — Люся расхохоталась от всей души.

— Нет, я не актер. Он хочет, чтобы я стал художником по костюмам в его этой новой картине. Ну, как ее? «Девушка и бригадир».

— Тогда поняла. Ждите здесь. Пойду попрошу, чтобы сделали пропуск.

Заметила Ингу.

— Ты тоже на пробы?

Инга решила беречь голос и только кивнула.

— Дела! Ну, твой Хрусталев удивится!

— Он уже давно не мой Хрусталев. Ты, Люся, забыла: не мой восемь лет.

«Не мой. Чей теперь?»

Хрусталев возился с аппаратурой и стоял к ней спиной, но, как только она появилась в павильоне, немедленно повернулся, словно его прошибло электрическим током.

— А ты здесь откуда?

— Я, Витя, актриса, не знал, да? Меня пригласили на пробы.

— Ты что, председателя хочешь сыграть? Ирину, короче?