Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Муравьева

В конце концов она поняла: есть только один способ не то чтобы излечиться от этой боли, но хотя бы смягчить ее. Нужно познакомиться с его женой. Услышать ее голос, увидеть, какие у нее глаза, улыбка, кожа, ноги, руки, волосы. Тогда сразу станет все ясно. Что ясно? На это Марьяна не знала ответа.

Хрусталев позвонил на следующий день и спросил, почему она не дождалась его и что это за фокусы. Она прошептала в трубку, что страшно разболелась голова, а потом горло, и она подумала, что лучше уйти и поболеть дома, но за ночь все прошло, и теперь она полностью здорова. Он заехал за ней в четыре, сказав, что сегодня рано закончились пробы, потому что вся пленка оказалась бракованной, но режиссер Кривицкий закатил скандал, так что вечером должны доставить новые коробки, и пробы начнутся завтра с утра, очень рано. Они провели в его квартире весь вечер, ни разу не встали с кровати — нет, только один раз, когда он сказал: «Сейчас покормлю тебя», и покормил, принес ей в кровать бутерброд с колбасой. В начале первого он отвез ее домой, и она всю дорогу вжималась лицом в его плечо, не открывая глаз, и все ее тело звенело от счастья.

— Ну, беги! — усмехнулся он. — Придумай там что-нибудь правдоподобное.

Цокая каблучками и почти не касаясь земли, она открыла дверь, послала ему воздушный поцелуй и начала подниматься вверх по лестнице, приглаживая растрепанные волосы и стараясь придать своему лицу обычное спокойное выражение. Красный «Москвич» отъехал с шумом, выпустив совершенно ненужные и сразу же засорившие свежий ночной воздух пары бензина, и в эту минуту Марьяна столкнулась с Егором Мячиным. Во всем есть судьба. Даже в этой мелочи, что они столкнулись не тогда, когда Мячин уже выходил из подъезда на улицу, а она входила в подъезд и красный «Москвич» с Хрусталевым внутри смотрел на нее, а столкнулись они на тридцать или сорок секунд позже, на лестнице, так что Мячин ничего не понял, ни о чем не догадался.

— Марьяна! — сказал он. — Вы не думайте, что я вас тут караулю. Я заходил к Санче, мы заговорились. Мне нужен ваш брат как художник. Я буду картину снимать. У нас одна серость сидит на «Мосфильме»… А он — настоящий художник, ваш брат.

— Я знаю. — Она улыбнулась ему в темноте. — Ведь нравятся вам мои платья? Все он. Я иду по улице и вижу, что женщины иногда просто на месте застывают, разглядывают меня, и глаза у них становятся… Ну, как вам сказать? Как будто у кукол. Стеклянные.

— Ну, это они не от платьев! — воскликнул Мячин.

Она не дала ему продолжить:

— Я вас поздравляю с картиной, Егор. Вы счастливы?

— Счастлив. А вы?

— И я тоже.

— Вы плакали?

— Да. Но я плачу от счастья. Всегда, даже маленькой, плакала.

— Вам весело, вам хорошо, а вы плачете?

— Да, я так устроена. Ну, не сердитесь.

Она засмеялась, а он помрачнел.

— Вы ни на кого не похожи, Марьяна, — сказал Егор Мячин и вдруг побежал, сорвался, как горный поток, по ступеням, и не оглянулся, и хлопнула дверь.

Нельзя сказать, что Федор Кривицкий никогда не плакал. Никто, кроме медсестры и доктора, не видел, что он горько плакал, сломав себе копчик. И плакал, когда его Надя сказала, что им очень нужно жениться как можно скорее. Он глупо спросил «Почему? Что за спешка?» И Надя ответила: «Будет ребенок». Он дожил до сорока восьми лет, и ни одна женщина ему такого не говорила. Странно? Да, до нелепости странно, но факт. А эта, кудрявая, стройная, с ямочками на щеках и вдвое моложе, сказала. Он вдруг разрыдался от счастья. И Надя поила его валерьянкой. Сейчас валерьянка была наготове, и Надя смотрела как коршун, готовый вцепиться когтями в пушистую жертву. Однако сейчас он не собирался плакать. Да, он волновался, но очень умеренно. А Надя хотела лезть в драку.

— Ты, Федя, просто себя не уважаешь! Тебе ведь в лицо, Федя, плюнули! Слегка приболел и — пожалуйста! Здрасте! Идите, Кривицкий, вторым режиссером! А ты, Федя, лауреат! Ты Сталинской премии лауреат! Народный артист! Так иди же к министру! Она же говорила: «Ко мне, если что»? Нет, ты мне ответь! Она так говорила? А может, ты врал, и тебе показалось?

— Когда я тебе, Надя, врал? Ну, когда?

— Тогда и иди! И борись за себя!

— Не все здесь так просто… — задумчиво сказал Кривицкий. — Я-то понимаю, чего он хочет. Он хочет хорошего умного фильма. Зачем же я буду мешать, ну, скажи? Пускай он попробует. Вряд ли пропустят. А я ему, Надя, не буду мешать. И мне самому интересно… попробовать.

Ночью, полюбовавшись на спящую Надю, по лицу которой разлилось, наконец, умиротворение, и погладив ее по пышному плечу, привлекательно блеснувшему в свете звезд, Кривицкий надел шлепанцы и вышел в сад, орошенный только что выпавшей росой. Странные мысли нахлынули на него. Он вдруг вспомнил себя самого, совсем молодого, взятого вторым стажером на съемки фильма Столпера и Петрова «Закон жизни». Лето сорокового года, дождливое, душное лето. Авдеенко, знаменитый писатель-шахтер, высоко оцененный самим Горьким, предложил «Мосфильму» сценарий о советском студенчестве. Над «Мосфильмом» со всех сторон сгущались тучи, никто не знал, по какому поводу и в какую минуту разразится гроза. Подстраховываясь, Столпер и Петров пригласили маститого Сергея Ермолинского переработать сценарий Авдеенко. Темой фильма должна была стать жизнь советской молодежи, к сожалению, не всегда достаточно бдительной и не сразу распознающей врага, только и ждущего, как бы внедриться в честную и трудолюбивую молодежную среду. При этом в реальной, а не вымышленной жизни аресты сыпались на головы, как спелые яблоки. Имена разоблаченных шпионов, диверсантов, развратников, засланных с тем, чтобы разложить общество изнутри, внезапно оказывались именами тех, на кого это общество только что равнялось, кому оно доверяло, не подозревая всей изощренной хитрости недремлющего врага. Переделанный Ермолинским сценарий был одобрен и подписан к съемкам самим Вышинским. Двадцатипятилетний Федор Кривицкий не забыл той тревоги и напряжения, под гнетом которых шла работа. Петров и Столпер, не выпускающие изо рта папирос, издерганные и затравленные, начали бояться собственной тени. Все разговоры вокруг, все газетные статьи, все партийные и комсомольские собрания разоблачали тех, кто под благодушным видом честных работяг и искренних друзей готовился поколебать моральные устои советского человека. В газетах появилось сообщение о враче, отравившем великого писателя Максима Горького. Бессовестный отравитель находился на такой ступени своего духовного разложения и половой распущенности, что «периодически подвергал укусам за грудь медсестру пролетарского писателя». В «Законе жизни», сценарий которого много раз перерабатывали, разоблачался комсомольский секретарь Огнерубов, пытающийся склонить к половому разврату честную и бесхитростную студентку Наташу. Фильм вышел на экраны, продержался девять дней и был снят. 16 августа в «Правде» появилась грозная статья «Фальшивый фильм». Девятого сентября состоялось обсуждение картины под руководством Жданова. На обсуждении присутствовал Сталин. Авдеенко был заклеймен как «мелкая рыбешка», «бездарный литераторишка» и последователь порнографического мерзавца Арцыбашева. После этого заседания все, включая и второго стажера Федора Кривицкого, спали не раздеваясь и ждали неминуемого ареста. Авдеенко оказался умнее других. Девятого сентября он, не заходя домой после страшного заседания и никого не предупредив, сел на ночной поезд и укатил в Донбасс, вернулся на родимую шахту, где и проработал до самой смерти вождя и учителя. Расчет его был верным и место надежным: Авдеенко ушел под землю. Ермолинский был арестован в ноябре сорокового.