Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Лицо Ангелины с чертами столь же правильными, как и ее намерения, ее правдоискательский характер, выражали постоянную готовность к жертвенности и самосожжению. И вот, наконец, внешний облик афанасьевской дочери получил возможность соответствовать лику ее поступков: реально возникли две амбразуры, на которые поочередно она могла кинуться, чтобы закрыть их собой. Оберегая честь дома, она сперва бросилась лишь на одну из двух амбразур: отрицала вину своего отца перед семьей тем яростней, чем очевиднее эта вина становилась для окружающих. Иван Васильевич же, не искушенный в изменах, скрыть свою страсть не мог. Он жил этой страстью — и даже внешне отречься от нее означало для него отречься от смысла жизни.

Соблазнительность Даши становилась неотразимостью благодаря несочетаемым сочетаниям: библейской молитвенности лица с зазывной улыбкой, которой сдавались в плен без малейшего сопротивления; талии, тонкой до хрупкости, с не девичьей, а женской, дерзко вздыбленной грудью, которой она стеснялась и которую прятала, о чем он ее просил. Афанасьев, в течение десятилетий окруженный и атакуемый женской обворожительностью, впервые лишился всех остальных стремлений, кроме желания видеть ее, ощущать их нежную и потерявшую рассудок неразделимость. Все иные помыслы были вытеснены, перестали существовать.

Ангелине не оставалось ничего, кроме как броситься на вторую амбразуру. Она умудрилась подкараулить Дашу возле нашего дома одну. Это было непросто: в связи с чрезвычайной ситуацией мы, братья-разбойники, стали ее телохранителями.

Подскочив к Даше с фанатичностью террористки, задыхаясь от ненависти и правдолюбия, Ангелина произнесла:

— Предупреждаю тебя… Оставь в покое отца!

— Что я могу поделать, если покой от него ушел?

— Уйди и ты… из училища!

Даша отличалась немногословием. И тем оглушительнее, тем громогласней были порою ее поступки. На следующий день она написала заявление с просьбой «отчислить» ее из училища.

И тут на защиту Дашиных прав нежданно-негаданно поднялась «ведущая» преподавательница — в прошлом тоже обольстительная, талантливая и обреченная на пожизненную известность, а может, и на посмертную — Нелли Рудольфовна Красовская. Говорили, что настоящая ее фамилия — Крысовская, но что она, изменив одну букву, заменила фамилию псевдонимом.

Нелли Рудольфовна была беззаветно и безответно влюблена в Афанасьева. Полжизни преследовала его с романтическими намерениями, а вторую половину жизни посвятила намерениям мстительным. Беззаветность ее покинула, а безответность породила злую досаду за потерянные годы, которые, как всегда в подобных ситуациях кажется, были не отданы, а отобраны и, конечно, «если бы не…», оказались бы феерично счастливыми.

— Нет никого страшней женщин, которые мстят за свою безответную страсть, — объяснил мне все еще ни разу не любивший психолог Игорь.

По натуре истеричка, Нелли Рудольфовна умела усмирять взрывоопасность характера, прикрывая ее следами былого очарования.

Прозвище Миледи, раздражавшее Красовскую, не отцеплялось от нее с давних пор. Оно приклеилось и потому, что некогда она исполнила роль неотразимой каторжанки — с прелестью на лице и клеймом на плече — в популярной инсценировке «Трех мушкетеров». Мужчины в те годы, говорят, так завороженно заглядывались на ее плечо, что не замечали на нем клейма. Постоянным амплуа Нелли Рудольфовны стали роли женщин с «отрицательным обаянием». Но все-таки с обаянием.

— Уходить из училища только потому, что Иван Васильевич… Он, как и все мы, прошлое театра, а Певзнер — его будущее.

Красовская и себя вроде не пожалела: она была ровесницей Ивана Васильевича. Но последняя ее фраза на художественном совете относилась исключительно к Афанасьеву:

— Если выбирать из них двоих… я бы выбрала Певзнер. Заявляю четко и смело.

В словесной четкости Красовской отказать было нельзя, хотя поступки отличались хитроумной запутанностью.

Заявление ее прозвучало внезапностью и потому, что евреев она не любила. Но Ивана Васильевича ненавидела! Его отсутствие на совете позволило Красовской проявить «четкость и смелость».

И еще один человек встал на защиту сестры: студент первого курса Имант — латыш, говоривший по-русски, как чистокровный москвич или потомственный петербуржец. Да и по виду, по манерам своим он был более русским, чем русский.

— Скорее сгорит это училище, чем ты уйдешь из него, — заверил он Дашу.

Она испугалась, хотя была не из пугливых, что он может из-за нее поджечь здание училища, которое принадлежало к «памятникам архитектуры». Испугалась, что совершить такое при его характере ничего не стоит.

Это было преувеличением, но и сам Имант, почти двухметровый, выглядел «преувеличением».

У себя в Риге Имант, как он откровенно поведал Даше, в слабых самодеятельных спектаклях, поставленных по великим шекспировским трагедиям, исполнял роли тех, кто бился на рапирах, — и либо убивал, либо умирал за любовь.

Итак, двух защитников сестра обрела. Но один из них стал таким во имя защиты, а другая исполняла роль адвоката, дабы потом превратиться в прокурора, не знающего пощады. Нелли Рудольфовна Красовская жаждала, чтобы отвергшего ее Афанасьева настиг приговор.

— Когда женщина мстит, это голгофа! — повторил Игорь, будто сам не раз подвергался женским гонениям. — Лучше иметь врагом шайку ненавидящих мужчин, чем одну ненавидящую женщину!

Но женское самолюбие не только от Нелли Рудольфовны требовало жертвы. Перед сестрой угрожающе возникли те, что всегда возникали на ее дороге: завистницы, которые не могли соперничать с Дашей, потому что женскую прелесть нельзя отвоевать или приобрести.

— Чем низменней причина, тем возвышенней обоснование ее, — давно объяснил мне психолог Игорь.

Иногда мне хотелось сказать брату: «Нельзя быть психологом все время… Дай отдохнуть!» Хоть чаще всего оказывалось, что он прав.

Чтобы разобраться во всем, что происходило, и помочь сестре, мне требовался, однако, не только психологический анализ брата, но нужна была и высвеченная юмором мудрость Абрама Абрамовича. Очень нужна… Тем не менее это был единственный случай, когда непреодолимо трагичное, что происходило за стенами нашего дома, мы трое за стенами и оставляли.

Даже маму успокоили, солгав, что все улеглось.

А между тем у Дашиных неприятельниц, как нам стало известно, появился предводитель, или, если иметь в виду бандитское сборище, главарь. К моему ужасу, им скрытно стала Лида Пономарева. Наконец она получила шанс освободиться от соперницы, которую в честном состязании победить не могла. И хоть она все равно обречена была получать в жизни «золотые медали», а Даша в лучшем случае «серебряные», Лида желала числиться «золотоносцем» на законном основании. Для этого нужно было переступить через мою сестру… Свершить подобное у меня на глазах она не могла. И поэтому «предводительствовала» исподтишка. Письменное требование защитить Ивана Васильевича и его семью, а заодно «избавить», «очистить» семью студентов сочинила Лида, потому что там были упомянуты факты из истории нашего школьного театра, о которых знала только она. Злоба оказалась сильней осторожности.