Синдикат - Дина Рубина

На входе в музей Марина сказала охраннику:

— Вообще-то, это моя выставка, но могу и документпоказать, — и всучила ему заветный пропуск в колумбарий Ваганьковскогокладбища.

Тот раскрыл корочку, замер, оробел… Марина сказала, кивнувчерез плечо.

— А это со мной.

И мы стали подниматься по лестнице.

Когда проходили залом китайского фарфора, она остановилась ипоказала в витрине маленькую неприметную пиалу многотысячелетней давности.

— Смотри-ка… — сказала она, — видишь, в те временаодна такая пиала стоила двух латифундий. Затем мастер брал прекрасную,драгоценную, только что расписанную пиалу, на которой едва высохли божественнойнежности краски — и разбивал ее! Потом собирал осколки и склеивал ихспециальным золотым клеем. И тогда пиала становилась уже и вовсе бесценной, истоила нескольких латифундий, потому что, когда человек брал в руки этопроизведение искусства, в ушах его звучал и длился звон разбитой пиалы, и онпроникался к ней еще большим благоговением…

Мой свитер, как и остальные связанные Мариной свитера, виселпод потолком на распялках, раскинув рукава, точно невидимка в нем стремилсякого-то обнять… А если учесть, что еще несколько свитеров были связаны когда-тодля наших общих друзей, ныне уже покойных, эта летучая компания над головами производиланеизгладимое впечатление.

Марина сказала, нежно улыбаясь:

— Довольно мистическая получилась тусовка, а?..

Часа через полтора мы уже сидели в высоком сводчатом подвале«Старого фаэтона», что на Большой Никитской, ожидая куриные крылышки на гриле исалат из свежих овощей.

Марина сказала:

— Насчет этой премии… брось, не стоит меняноминировать, жюри плохо к этому отнесется. Давай-ка, знаешь, номинируй СтепуДержавина. Вот это писатель! У него есть роман века, который он пишет всюжизнь. Потрясающий романище! Он читал отрывки, я плакала и смеялась.

Я прислушалась к фамилии автора, попробовала ее на язык —красиво она звучала, литературно: Степан Державин!

— Фамилия мне нравится. Тащи роман, почитаю.

— Его пока нет, — сказала Марина, — он еще ненапечатан.

— Ничего, можно рукопись предоставлять…

— Понимаешь… — она замялась, принялась накладывать втарелку овощей… — рукописи тоже нет. Но роман гениальный!

— Ты с ума сошла? — спросила я. — А по чемуон читал этот свой роман? По записным книжкам?

— Ну, там были какие-то листочки… Знаешь, все просто состульев валились! Успех был огромный…

Я начала терять терпение. Это со мною часто случается, когдая беседую с Мариной.

— Ты сдурела? — воскликнула я. — Объясняютебе еще раз, что являюсь номинатором новой грандиозной премии. Каким образом ямогу номинировать роман, который не читала, который не напечатан и которого,похоже, не существует в природе?

— Да нет, он существует! Просто Степа пишет его всюжизнь. Это такая сага, понимаешь? Там такой могучий поток жизни, что даженеважно — на каком месте поставить точку. Там об Илье Муромце, который сидит напечи тридцать лет и три года. А потом встает…

— Да, история оригинальная и, главное, совершенноновая! Короче — сколько у него этих листков? Три, пять?

— У него нет денег отдать эти листки наборщице… Слушай,а они там, в комиссии, не дадут ли пару тыщ на то, чтобы набрать роман? Тольконельзя давать ему в руки, а то пропьет. Понимаешь, Степа, он, в общем,бомжеватый такой славянофил, человек национального крыла, ну, этих… патриотов…

Я откинулась на стуле, как всегда, быстро теряя терпение.

— Час от часу не легче!

— Ну, послушай, это будет концептуально, что ты, именноты, именно его книгу номинируешь! Такой литературный кульбит! Представляешь, онтам пишет о провиденциальной миссии русского народа, там дышит почва, мол, исудьба…

— И эти строки я уже где-то читала. И боюсь, автор ихтоже был не вполне русским человеком…

— Неважно, Степа — замечательный парень, хотя иалкоголик, и тип, склонный к насилию…

Я перестала есть, положила вилку и нож на стол, и,по-видимому, выражение моего лица стало таково, что Марина подалась вперед,легла локтями на стол, торопливо объясняя:

— Ну… да, как-то в Переделкино он срывал с петель дверьв мой номер… Пришел подарить книжку лирических своих стихов, а я медитировала,и как раз ушла в астрал… И не открывала. Он стал ломиться в номер, страшноматерился, оскорблял меня… спасибо, что кучу не наложил под дверью. А наутро явышла — смотрю, на ручке висит целлофановый пакет, и в нем самодельная книжкастраниц на шестнадцать, с надписью «Марине Москвиной — единственной,одной», — и там же огрызок яблока… Мне в этой книжке, знаешь, последнеестихотворение страшно понравилось: «Чтобы не плакать, надо скорее спать…»…Словом, неважно, Степа — мой старый и настоящий друг… Закончил Литинститут,между прочим… Хотя и не член Союза писателей. Да ведь это и не нужно, правда?Кто б его в этот Союз принял? Он так болеет душой за православную идею, знаешь…Недавно понес отрывок романа на какое-то православное радио, чтобы читать вэфире. Там его отшили, а жаль…

— Почему же отшили? — спросила я злорадным тоном.

— Редактор сказал: «Заберите свою рукопись. На нейлежит дьявол!»

Я оживилась:

— О, тогда я действительно, пожалуй, номинирую егороман! Дьявол — это нам подходит, в смысле — Синдикату. Только… — яподозрительно уставилась на ее безмятежное лицо. — Только ты должнагарантировать, что в этом былинном эпосе нет какого-нибудь проклятого жидовина.А то в хорошеньком я положении окажусь перед собственной организацией!

— Что ты! удивилась она, — Степа такпогружен в славянскую идею, что жидовинов там и близко быть не может!

— А напрасно! — мстительно и непоследовательновозразила я, — в то время жидове достаточно густо населяли славянскиеземли, так и передай номинанту от номинатора…

…Зажужжал в моей сумке мобильник, будто заводили ключикоммузыкальную шкатулку, которая и заиграла через мгновение бетховенское «КЭлизе».

— Ильинишна, — прокричал в трубке голос моеговодителя Славы, — Я не понял — когда и откуда вас забирать?

— Слава, через полчасика от «Старого фаэтона» — гдеобычно!

— Всенепременно! — отключился.

…На этом углу, на повороте к Петровке, между рядами машин,скучающих в вечной пробке, под рекламным щитом все с той же загадочной надписьюпро двойную запись бухучета, промышляли профессиональные нищие. В приоткрытоеокошко всегда всовывалась гнойная морда одного юного поганца. В первый раз ядала ему десятку под осуждающим взглядом Славы. Схватив десятку, паршивецнемедленно сунул нос в окно и заныл: «Мадам, выслушайте меня, мне дедушку не начто похоронить, дайте сто рублей, Христомбогом прошу…»