Собиратель ракушек - Энтони Дорр

Лучи солнца уже стали длинными, апельсиновыми. Сестры дрейфовали среди будок и аттракционов, и обеих уже слегка подташнивало от сахарной ваты. Наконец в багровых сумерках они добрались до шатра в дальнем углу площади, где выступал пожиратель металла. Там собралась изрядная толпа, преимущественно мужчины, в джинсах и сапогах. Гризельда остановилась и, растолкав бедрами зрителей, заняла удобную позицию, откуда с легкостью могла наблюдать за представлением поверх шляп и бейсболок. В глубине шатра на невысоком помосте установили ломберный стол, освещенный желтым прожектором. Втягивая носом запах прорезиненной ткани, Гризельда наблюдала круженье мошкары в луче прожектора и слышала, как мужчины обсуждают невозможность и дикость пожирания металла.

Розмари ничего не было видно. Она переминалась с ноги на ногу. Дергала сестру, напоминая, что им пора домой. Между тем сзади наседала толпа. Гризельда сунула в рот клок сахарной ваты и расплющила языком. Потом оглянулась на сестру: та сжимала в кулаке шнурок, с которого свисала панда.

Давай я тебя на руки возьму, предложила Гризельда.

Розмари покраснела и замотала головой. Ты что, шепнула ей Гризельда, это ж не кто-нибудь, а металлоглотатель. В жизни такого не видала. Ума не приложу, что тут будет.

А Розмари в ответ: обман какой-нибудь, видимость одна. Взаправду такого не бывает. Гризельда пожала плечами.

Сестры переглянулись. Я хочу посмотреть, уперлась Гризельда. Мне не видно, заныла Розмари. Теперь настала очередь Гризельды отрицательно помотать головой. Значит, говорит, просто так постоишь.

Розмари обиделась и надулась. Она стала пробиваться к машине, прижимая к груди панду, как скорбного младенца. Гризельда смотрела на помост.

Вскоре появился сам артист, и зрители, успевшие протиснуться в шатер, затихли; снаружи по толпе гулял шепоток, мошкара медленно кружила в пучке света, а от далекой карусели неслось треньканье шарманки. Подтянутый, невысокий, пожиратель металла – хорошо сложенный человек с приятными манерами – вышел на помост в деловом костюме. Гризельда вросла в землю. Какой мужчина! А очки-то как сверкают, а туфли как начищены, а фигура до чего ладная, и костюмчик в тонкую полоску, и запонки – приоделся, чтобы металл глотать у них в Бойсе, штат Айдахо. Никогда прежде ей не доводилось видеть такого мужчину.

Тот уселся за стол, двигаясь изящно и без суеты, отчего Гризельду охватило желание выбежать на сцену, броситься к этому человеку, стиснуть в объятиях, поедать целиком и биться об него всем телом. Он до умопомрачения отличался от всех своей значительностью и бесконечной притягательностью; Гризельда, как видно, рассмотрела в нем нечто сокровенное, что оставалось почти неявным для остальных.

Из кармана жилетки он достал бритвенное лезвие и разрезал им лист бумаги по всей длине. А затем это лезвие проглотил. И при этом не моргая смотрел на Гризельду. У него отчаянно дергалось адамово яблоко. Лезвий он съел шесть штук, после чего с поклоном скрылся за шатром. Толпа вежливо, даже несколько растерянно похлопала. У Гризельды вскипела кровь.

С заходом солнца, когда представление давно закончилось, к шатру вернулась негодующая, встрепанная Розмари, но ее сестры и след простыл: та ужинала жареными колбасками в закусочной «Гэлакси» на местном Капитолийском холме. Она по-прежнему неотрывно смотрела в серые глаза пожирателя металла, да и он тоже не сводил с нее взгляда. Еще не пробило полночь, а эти двое уже вместе покидали Бойсе: Гризельда лежала на широком сиденье пикапа, опустив голову на колени уносившегося в Орегон артиста, который запустил одну руку ей в волосы и едва доставал изящными ступнями до педалей.

Наутро миссис Драун заставила Розмари изложить все подробности инспектору дорожной полиции, который выслушал эту историю, позевывая и не вынимая больших пальцев из шлевок форменных брюк.

Что ж вы не записываете? – выдавила миссис Драун.

Гризельде уже полных восемнадцать лет, пояснил инспектор, что тут записывать? По закону она – женщина. Слово «женщина» он выговорил громко и с нажимом. Женщина. Не теряйте надежды, посоветовал он. Такие истории происходят сплошь и рядом. Вернется как миленькая, никуда не денется. Все возвращаются.

В школе только и судачили, что о бегстве Гризельды; ядовитая желчь, выплеснувшись за порог, достигла очередей перед кассами магазинов и кино. Скоро обратно прибежит, говорили мы между собой, и этот прохиндей, который ей в отцы годится, еще пожалеет, что сманил зазевавшуюся чудачку, а у нее так и так дурная кровь, девчонка и не на такое способна. Он ее наверняка уже обрюхатил. Или еще того хуже.

Миссис Драун в одночасье поникла. Мы встречали ее в супермаркете «Шейверс», куда она заходила после работы, ссутулившаяся, удрученная, с корзинкой сельдерея в узловатой руке и с повязанным вокруг шеи носовым платком. Она вроде как барахталась в море любезностей («Ах, миссис Драун, что за погода – льет как из ведра»), а вокруг, как ей казалось, множились слухи, которые шепотками, не слышными разве что ей одной, честили ее дочь по всему городу.

Где-то через месяц она перестала выходить из дому. С фабрики ее уволили. Знакомые больше не навещали. Да ну их – и так люди языками чешут, говорила она младшей дочери, которая бросила школу и устроилась на место матери. Кто языками чешет, мам? Да все. Просто люди болтают у тебя за спиной, потому как ты к ним спиной поворачиваешься, не бежать же им за тобой, вот они из вредности и несут всякую околесицу, хотя сами ни бельмеса не смыслят.

Гризельде, разумеется, перемывали косточки недолго. Она не вернулась. И если ее нескладная сестра по четырнадцать часов в день горбатилась на фабрике, а мать убивалась по пропащей дочери, то в этом не было ничего удивительного, а тем более интересного. В старших классах появились новички, а с ними и новая пища для разговоров. Историю Гризельды извлекали на свет лишь за неимением лучшего.

Миссис Драун, к несчастью для себя самой, категорически отказывалась верить, что слухи улеглись: ей казалось, они где-то рядом, стоит лишь навострить уши. Хватит языки распускать, голосила она из окна, когда мы шли гулять в предгорья и проходили мимо ее одноэтажного домика. Сплетники! Она перебралась в комнату Гризельды, спала в ее кровати. Побледнела, если не пожелтела лицом. На улицу по-прежнему не выходила, даже до почтового ящика. Дом пропылился. Трава во дворе засохла. Водостоки наглухо забились листвой и грунтом. Казалось, домишко вот-вот провалится под землю.

Между тем Гризельда регулярно писала своим. Раз в месяц среди доставленных счетов Розмари обнаруживала надписанный мелкими печатными буковками конверт с невообразимым множеством штемпелей и почтовых марок. Письма были куцыми и сбивчивыми:

Дорогие мама и сестренка, в городе, где мы сейчас, целый акр отведен покойникам. Для них тут поставлены высокие шкафы, вроде как посудные, с ящичками. Между ними дорожки травой засажены. Очень красиво. Наш номер идет с успехом. Боев тут нету, они на другом конце острова. Как и вы, мы о них ничего не знаем.

В письмах не было ни слова сожаления, ни намека на раскаяние. Сидя на кровати, Розмари одними губами проговаривала названия на штампах и марках: Молокаи, Белу-Оризонте, Кинабалу, Дамаск, Самара, Флоренция. То были названия из всех частей света, и каждый конверт читался как песня: Сицилия, Масатлан, Найроби, Фиджи, Мальта; Розмари в своем воображении рисовала картины земных и океанских просторов, необъятных и неизведанных, раскинувшихся за пределами Бойсе. Она часами крутила письмо перед собой, гадая, сколько же народу передавало его из рук в руки на долгом пути от сестры в Бойсе, сколько же народу оказалось между нею самой и розовым отблеском солнца в облаках над горными вершинами Непала, тысячелетними садами Киото и черными приливами Каспия. За пределами швейной фабрики и супермаркета «Шейверс», за обшарпанным, просевшим домиком, что на северной окраине города, забрезжил совсем другой мир. И вот доказательство. В том, другом мире обитала ее сестра.