Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

— Ослаб, говоришь, земеля? Ничего. Поправим. Это у него от отсутствия нашей стариковской закваски. В баньку свозим, в море мокнём. Через день-два в себя придёт как миленький. Не таких оживляли. Опосля сам с ним беседу проведу. Надолго запомнит старого Исаака!

И больше к этому пустяшному случаю не возвращался. А вот когда расставались, когда, выйдя вдвоём из ресторана и покуривая, Богомольцев со Странниковым прогуливались по набережной, долго о чём-то беседуя, Странников вдруг остановился и поманил дежурившего неподалёку Ковригина:

— Послушай Исаака Семёновича внимательно. У него к тебе порученьице деликатное, — сам отошёл в сторону любоваться волнами расшумевшегося к ночи прибоя.

Подбежав к Богомольцеву, Егор вытянулся в струнку.

— Да не таращь глаза, боец, — хлопнул его по плечу тот. — Переживаешь, наверное, что Мину Львовича ухайдакал? Не робей. С каждым бывает по неопытности. Но на будущее заруби себе на носу — негоже так с нашими.

— Так я…

— Это к слову. Чтоб на будущее. А дело вот какое… Ты же в Симеизе дамочек расселять будешь?

— Так точно.

— Найди время, забеги там к своим в ОГПУ, выясни про Загоруйко Никанора Ивановича. Земляк ваш, а мой знакомый с давних пор. Прибыл ли он, устроился, чем прославиться успел?

— Будет сделано.

— Не спеши, молодец. Слухай не в одно ухо, раз я говорю, — вроде и шутил, но сощурил маленькие глазки Богомольцев, притянув к себе Егора. — Сам к земляку-то не лезь, да и с коллегами своими про меня языком не трепи. Придумай что-нибудь, родственник, мол, твой дальний, то да сё. Понял?

— Так точно!

— Эх ты, так точно… — тронулись в кислой улыбке губы Богомольцева. — Где вас только учили… Не та гвардия, не та…

И ни слова больше не говоря, развернулся, уронил плечи, словно обессилел, заковылял, тяжело переступая с ноги на ногу.

А Егор следующим утром, чуть засветлело, не разбудив Странникова, выехал автомобилем в Севастополь.

Первой среди встречающих разглядела Егора Аглая. Серафима, уйдя в свои мысли, рассеянно следила за мельканием пёстрой толпы за окном, сидя за столиком и подперев подбородок руками. Не покидала её засевшая дума о том, что опять начинается новый этап в её беспокойной жизни, что снова надо будет кого-то изображать из себя, боясь каждую минуту оступиться, ошибиться в поведении, в разговоре, в выдуманной однажды роли, ляпнуть что-то невпопад, а потом изворачиваться. От таких переживаний с некоторых пор её начала преследовать нервная дрожь; вот и сейчас, когда Аглая веселилась у окна, её слегка знобило — кончилось их какое-никакое, а всё же размеренное вагонное времяпрепровождение, они приехали, с минуты на минуту поезд остановится, они сойдут, шагнув в пугающую неизвестность. А впереди — игра. В этот раз игра затеяна опасная. Странников пригласил её не просто вальяжно покутить, беззаботно провести отдых у моря — она чувствовала, тот задумал что-то серьёзное. Возможно, это время станет своеобразным испытательным сроком, после чего он окончательно решит, брать или не брать её с собой в Москву, а там, может, последует и предложение официально оформить их отношения, ведь он не раз намекал, что при его новой должности высшее начальство не потерпит даже невинного флирта, ему нужна верная подруга, то есть жена. А какая из неё жена, если только и думает о Егоре? С ним-то как быть?..

— Егор! Егор! — едва не вываливаясь из окна, закричала вдруг Аглая, размахивая кому-то платочком и, развернувшись, потянулась к подруге: — Марго! Ну чего ты кобенишься? Иди сюда!

Серафима бросилась к окну, потеснила беснующуюся, поискала глазами, но поезд двигался, и всё сливалось в одно яркое пятно: она плакала и сама не замечала катящихся слёз.

— Проехали, — досадуя, пышной грудью Аглая подпёрла её так, что стало трудно дышать, и она отступила от окна; не унимаясь, та укоряла: — Проспали красавчика. Ну, Марго, держи меня, твово-то не узнать. Весь в белом, а сам вылитый африканец! И при шляпе! Мамочка моя!..

— Болтай! — смахивая слезу, огрызнулась Серафима, сердито напомнила: — Про Егора ни слова! Сколько тебе надоедать? Он у наших кавалеров на посылках. Гляди, на грудь ему не ахнись.

Поезд, совсем замедлив ход, остановился.

— Ну, присядем, что ли, подруга, — Аглая плюхнулась на неубранные подушки, обмахивая заалевшее лицо платочком. — Зашлось сердечко и у меня от переживаний. Не выскочило бы. Гляжу, и у тебя глазки на мокром месте. Дорога нам предстоит… — она в удовольствие потянулась всем красивым телом, вскинув руки. — Эх, застоялась кровушка в этих опостылевших стенах, на волю душа просится! — И с игривым смешком ущипнула Серафиму: — Очнись, Маргуша!

Но Серафиму уже было не узнать, она вся подобралась, опустила голову, провела ладонями по лицу, закрыв глаза, а когда отвела руки в стороны да глянула — и не Серафима взирала на подругу властным жёстким взглядом, а Маргарита Львовна Седова-Новоградская командовала:

— Ты чего это перья распустила, курица драная?! Приберись за собой, чтоб чисто в купе было. Да вещи готовь. Кончилась потеха! Не прощу ни одной твоей промашки, знаешь меня!

И ни слова в ответ, засуетилась, забегала Аглая, хотя прибирать-то особо нечего было. Двух минут хватило на всё про всё. И сама девица будто преобразилась враз — сущая покладистость и смиренность. Аккуратно присела напротив хозяйки, вздохнуть лишний раз опасаясь. Заметила платочек свой на столике, второпях забытый, потянулась, но остановил её громкий стук, и распахнулась дверь — сияя улыбкой до ушей, едва сдерживаясь, чтобы не броситься вперёд, замер Егор на пороге, наткнувшись на грозный взор артистки. На него давили, подталкивали поспешавшие вперёд и на выход, но сдвинуть с места не удавалось никому. Кто-то пискнул, придавленный, кто-то недовольно чертыхался.

— С приездом, Маргарита Львовна, — взяв себя в руки, вымолвил наконец Ковригин, не замечая Аглаи.

— Вас не узнать, Егор Иванович, — ответила она сухо. — Принимайте вещи. Августина, — кивнула прислуге, — поторапливайтесь, да смотрите, чтоб не подавили корзинки с моими шляпками.

Вот и вся встреча.

Бросая колкие взгляды на сжавшуюся, замкнувшуюся в себя Серафиму, Егор старался по её лицу разгадать причину незаслуженно холодной встречи, сердился и мучился, не находя ответа, подыскивал себе успокоение — при народе, на глазах завистливых, жадных до сплетен и чужих секретов могла ли она вести себя иначе?.. А с другой стороны? Он тоже исстрадался, её дожидаясь. Он в чём виноват? Срывать на нём злость? Могла улыбнуться хотя бы уголками губ, краешками глаз, как одна она умела…

— А, чёрт! — он вздрогнул, мысли его оборвались, резко затормозил автомобиль и высунулся чуть ли не по пояс из окошка. — Ну куда прёте, граждане-дворяне? На тот свет не успеете?

Ковригин ещё не привык к чудному движению на курортах, а в этом незнакомом городе ему особенно было не по себе. Здесь почему-то беспечно разгуливали по шоссе словно в парке, не переходили улиц, а бросались с одной стороны на другую толпами, как морские волны на берег, и каждый пешеход норовил обязательно угодить под колёса. Поэтому он вёл машину рывками или резко выруливал баранку либо внезапно тормозил, отчего его пассажиркам приходилось несладко, а перепуганная насмерть Августина, повизгивая, каждый раз цеплялась за что попало, нередко путая его голову с имевшимися в салоне ручками на дверке.