Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

Всё это не шло ни в какие сравнения с бестолковыми играми в карты, с навязчивыми приставаниями случайных кавалеров, с жуткой убогостью, грязью и неряшливостью, преследующих их на всём первом этапе пути — от Астрахани до столицы. Краски новых впечатлений ослепили, одним махом смыв тягостное уныние затянувшегося железнодорожного вояжирования к южному берегу Крыма, куда поманил Странников, и всё бы прекрасно, не привяжись с первых дней неведомый раньше страх, смутная тревога за неясное будущее, хотя ободрял её Турин и чуть ли ни настаивал, успокаивая, — Егор Ковригин рядышком будет, ответственный секретарь губкома берёт и его с собой, а с Ангелом не пропадёшь. Серафима на первых порах и отказываться пробовала — к чему ей эти курорты! И до слёз дело доходило, но вконец рассерчавший Турин намекнул ей, что в долгу она перед ним за Корнета Копытова, обмерла тогда Серафима, смолкла, поняла, что большой интерес к этой затее имеет Василий Евлампиевич, возможно, сам и приложил ко всему руку. После ранения и больницы виделись они редко, Турин жаловался, что свалилась на голову куча неотложных дел, появлялся по ночам в гостинице, куда поселил их с подругой, говорил мало, запретил визиты к Задову и единственным радостным пятном оставались для неё тайные встречи с Егором, про которые Турин, конечно, догадывался, но ни словом не намекал. Он и принёс предложение Странникова о поездке в Крым, куда тот отправлялся в санаторий перед Москвой, сдавая дела новому секретарю. Предупредил, что понадобится ей подруга, чтобы скуку в неблизкой дороге скоротать да и на курорте вдвоём веселей будет, но тут же шепнул, что про Странникова раньше времени ей сообщать нет надобности, на юге, когда устроится всё, можно будет и обсказать, если раньше сама не допетрит. Жить придётся отдельно, возможно, где-нибудь поблизости от санатория, куда Странникова определят; он криво усмехнулся, — курорты в тех местах друг на дружке, словно грибы, понатыканы. Сказал вроде про смешное, а улыбка — обратила внимание Серафима, так как глаз с него не спускала, — не то чтобы грустной, хмурой получилась.

Вот все эти неясности угнетали её, а к концу и вовсе усилились так, что привязавшийся некстати к левой её крутой брови нервный тик сливался порой с бесконечным стуком вагонных колёс, заставляя чаще биться сердце, и, чем меньше оставалось до финала авантюрной поездки, тем злее начинала мучить её бессонница, хотя и укрывала она плотней плотного окошко занавесками.

Приметила неладное помалкивающая до поры до времени Аглая, ночью беззаботно храпящая, а днём прилипавшая носом к стеклу и деланно ахавшая на местные прелести. После того как промелькнул Бахчисарай[9], ушлая подружка не выдержала, метнула на неё острый взгляд:

— Что с тобой, Марго? Испугалась?

— Сама не знаю…

— Передумала?

— Что?

— Не поздно ли?

— Не боись за меня, подруга, — оторвавшись от своих мыслей, спохватилась Серафима. — Назад ходу нет.

— Гляди, — рассудила та по-своему и, нагнувшись к зеркальцу, что не выпускала из рук, подправила выбившийся белокурый локон. — Ханский дворец только что проехали, а сосед наш по купе, Никанор Иванович, знаешь что вчерась калякал про султана тутошнего?

— Слушай больше своего грымзу! — презрительно хмыкнула Серафима. — Не совратил ещё с собой в санаторий?

Она не одобряла фривольного романчика, который проворная подруга успела завести с пожилым ловеласом, ехавшим в соседнем купе.

— Заарканит тебя обещаниями поклонник, — Серафима шутливо ткнула пальцем в пышную грудь подруги. — Не устоишь. Султана-то из какой сказки приплёл? Смотри у меня, Глашка! Про Екатерину тебе зубоскалил? Как хан Гирей, не соблазнив нашу императрицу, своим невольницам головы рубил за то, что ублажить его не могли?

— Подслушивала! Как есть подслушивала! — ахнула подружка и, отвернувшись, напыжилась, сердито поводя плечиками.

— Его вздохи страстные за версту слышны, — рассмеялась Серафима. — Дурит тебе голову.

— А ну его! — махнула та рукой. — Моря не дождусь. Так и вижу себя в гамаке, словно королева. До смерти хочется по песочку морскому босоногой пробежаться, устроить загорающим пузанам встряску. Вот глазища повыворачат! А больше и нет желаний.

— Там, где будем, вряд ли песок найдётся.

— А тебе откель знать? — опешила женщина. — К морю же едем?

— К морю, только, говорят, камни там, галька… На-ка вот почитай лучше это, приучайся к курортным правилам. Отдыхающие там по берегу гуляют, а не купаются, дамы под зонтиком с книжкой стихов в ручке и с собачкой на поводке, мужчины — с трубками и дым коромыслом вверх, — она сунула подруге небольшую книжицу в розовом переплёте с надписью «Стихотворения о Прекрасной Даме».

— Вот ещё! — оттолкнула её руку Аглая. — На книжке твоей четырнадцатый год значится. Нравы разрисованы ещё при царе Николашке. Другие теперь времена!

— Это сам Блок, глупая, — пыталась её урезонить Серафима.

— А мне зачем? Небось сыщик твой преподнёс на прощание, когда расставались?

— Он, — погладила обложку Серафима. — Угадала. Только я сызмальства те стихи наизусть знала, потому что о нас они, о чуткой женской душе. Так что советую почитать и тебе, чем время на слюнявого поклонника тратить. Кстати, в Крым Маяковский часто приезжает отдыхать. Повезёт, встретишь его и околдуешь, у тебя же лихо это получается.

— Ишь куда хватила, подруга! — Аглая с сомнением уставилась на книжку, потом подняла глаза на Серафиму. — За Маяковским в столице табуны кобылиц хвостами дороги метут, а уж на курорте вовсе такую провинцию, как я, с землёй сровняют. Да и про стишки ты заливаешь, чтобы меня от Никанора Ивановича отвадить. Небось ни одного и не помнишь, если и учила в гимназии. Любишь ты, Серафимушка, напускать на себя тумана.

Не произносила лучше бы она последних слов, — не пришлось бы ей отскакивать в сторону, словно ужаленной. Сверкнули гневными иглами чёрные глаза Серафимы так, будь в них натуральный огонь, спалил бы всё вокруг. Вырвала заветную книжицу у трясущейся Аглаи, прижала к груди, а помолчав и чуть успокоившись, произнесла глухим, не свойственным ей голоском, исходящим из самой глубины души:

Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:

— Вот-от. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.

— Уймись, Глашка!