De Profundis - Эмманюэль Пиротт

Как давно бродит он по этому дому? С какой стати? Почему здесь? На эти вопросы никогда не было ответа, и он в душе смирился, что так оно и останется, но теперь, когда он все о себе знал, стало насущно необходимо на них ответить. Почему откровение снизошло в присутствии этих двух женщин? Никогда населявшие дом существа не были ему так близки, как они; другие двигались, что-то делали на расстоянии, как будто жили за невидимым покровом, за которым их лица, их действия становились блеклыми и лишенными присутствия. Иногда он не видел их вовсе или лишь бесплотные, расплывчатые силуэты, довольно, надо сказать, призрачные, или, по крайней мере, соответствующие образу призрака в человеческом воображении. Честно говоря, не раз эти люди казались ему более мертвыми, чем живыми.

Но она, эта женщина, исполненная гнева и горя, которая двигается, грохоча, и рассекает воздух своими резкими жестами, – эта женщина живая. Живее всех других; никогда прежде, кажется ему, никто его так не раздражал. Раздражает, да… И все же… Когда наступает ночь и она ложится в кровать с балдахином, где на его глазах умирала ее прабабка, когда снимает с себя поношенное тряпье и обнажает свое длинное усталое тело, груди, которые были, должно быть, когда-то красивы, но теперь вяло свисают на ребра, бесконечно длинные стройные ноги, ему случается наблюдать за ней с некоторой нежностью. Ее не так сильно лихорадит, когда она лежит одна на своем ложе и засыпает быстро, с приоткрытым ртом, показывая очень белые зубы. И очень скоро ее сны вторгаются в его разум, никогда не знающий отдохновения.

Сегодня вечером она в большом городе, как это бывает часто; она идет одна по грязной, людной улице. Ей навстречу идут мужчины, женщины, спешат и как будто ее не видят. И ее глаза жадно их вопрошают, но они не обращают внимания; бегут вперед, точно вспугнутая дичь. Она вдруг останавливается и поднимает голову к небу; оно затянуто черными тучами в движении, смерчи сталкиваются там и перемешиваются в угрожающем танце. Что-то вот-вот произойдет, катастрофа, катаклизм, каких никогда еще не бывало; но никто, кроме нее, этого не замечает. Она стоит неподвижно в толкающей ее толпе и вдруг падает наземь; люди бесцеремонно наступают на нее, топчут, она сворачивается клубочком, прикрыв руками голову. И вот она уменьшается, съеживается и превращается в бесформенную тряпочку. Ее тело исчезло. Осталась только одежда.

Она просыпается, вскрикнув, мокрая от пота. Теперь он видит ее прекрасно, по-новому отчетливо. Она не в силах сдержать всхлипы от накатившего страха. Обычно ее переживания оставляют его равнодушным. Но в эту ночь ему хочется быть рядом с ней и нашептать ей на ухо, что все будет хорошо, пусть это неправда, пусть он сам в это не верит, пусть знает, что этой женщине никогда не найти покоя, как и ему. Ибо он вдруг осознает, что они оба обречены на муки, она духом и телом, он одной только своей старой разочарованной душой. Эта женщина – его сестра в горе и одиночестве, и он испытывает к ней бесконечную жалость.

Роксанна ощутила его присутствие; на сей раз оно очевидно, почти осязаемо. И это не Большая Мод донимает ее, силясь выжить из дома. Большая Мод умерла, ее больше нет, она совершенно перестала существовать. Когда она проснулась, здесь был «кто-то другой». Стелла давно это знает и мирится с ним. Девочка не пытается бороться с собственным рассудком. Она принимает сказочное, непостижимое. Но привидений не бывает.

– Смерть – конец всему, – произносит Роксанна чересчур высоким голосом.

До чего же смешна эта фраза, словно вышедшая из пьесы экспериментального театра. Роксанна и хотела бы рассмеяться, но вместо этого ее одолевает сильное головокружение и тошнота. И слезы текут из глаз ручьями, но это слезы, вызванные испугом, как в детстве, когда она читала или ей рассказывали жуткую историю. Темнота, очертания платяного шкафа в углу, каждая вещица на туалетном столике наполняют ее паническим страхом; она боится, что они вдруг оживут, повинуясь воле этого невидимого существа, притаившегося «за зеркалом». Она хотела бы подняться, зажечь лампу у изголовья, встать с кровати и пойти к Стелле. Но она словно парализована. Стелла. Она же должна ее проведать! Может быть, температура повысилась? Она, наверно, хочет пить, ей холодно, больно… Неимоверным усилием Роксанна выбирается из постели и выходит из комнаты, не дав себе труда надеть халат. Она идет голая по коридору, и вдруг что-то ее останавливает; это горячее дыхание волной скользит вдоль ее тела, обвивает ноги, поднимается к бедрам, к животу, добирается до груди и плеч, окутывая ее всю теплым коконом. Роксанна сидит на корточках, уткнувшись головой в колени, словно защищаясь от атомного взрыва.

* * **

Меньше всего в эту минуту он хотел ее напугать. Он и не пытался, не задействовал свою волю, как в прошлом, прогоняя чужаков. С Роксанной ему нередко отчаянно хотелось это повторить, но все его усилия были тщетны, если не считать того вечера, когда пропала Стелла. На сей раз он был сам удивлен случившимся. Это произошло, когда он почувствовал поднимающуюся в нем волну участия, мучительного братства. И эта эмоция позволила ему переступить разделявшую их грань. Он ощутил тепло ее тела, тесную близость ее кожи. Он «почувствовал» это так остро, как не чувствовал никогда, разве что при жизни.

Перед ним встает образ: его ладонь на женской руке. Кожа у женщины матовая, смуглая, мягкая, шелковистая. Эту руку гладит его ладонь, в этом он не сомневается. Широкая, квадратная ладонь с довольно короткими пальцами. Ладонь скользит вверх, к плечу, к шее, вновь спускается, достигает локтя, предплечья… Он нащупывает на конце руки не ладонь, нет, – культю. Он не удивлен, эту культю он знает. Это искалеченная рука Мальтийки, той, что следует за ним как тень во всех походах и переодевается мужчиной, чтобы сражаться наравне с мужчинами. Кровь многих рас течет в ее жилах. Она не знает ни дня, ни года своего рождения; это было где-то в предместьях Ла-Валетты, и ее отец сам отрезал ей левую руку, когда она еще сосала материнскую грудь, чтобы обеспечить лучшие доходы, когда она пойдет попрошайничать.

У Мальтийки нет имени, данного при крещении. Она хотела его забыть и забыла. Не раз она спасала ему жизнь. Теперь он вспоминает… Болота близ Влтавы во время взятия Праги[19] со старым Тилли. Он не вернулся в лагерь, и под вечер Мальтийка пошла его искать. Она нашла его увязшим по плечи и вытащила из болота с помощью его коня, который остался в нескольких шагах от хозяина на сухой земле. Ему было тогда всего двадцать лет, а ей, наверно, не больше пятнадцати. Лицо молоденькой девушки видится ему явственно, как будто она здесь, перед ним, живая: она надела шлем и мерит его взглядом своих кошачьих глаз с вызывающим, по обыкновению, видом. Он берет двумя руками шлем и снимает его, освобождая густую черную шевелюру, на которой играют рыжеватые отсветы. Он хочет сохранить это видение, продлить его, увидеть продолжение, когда он уложил Мальтийку на пол шатра, раздел и бережно вошел в нее. Но едва всплывает желание, как образ девушки исчезает; он покинул его, ускользнул, вернувшись в белизну и небытие.