Опережая некролог - Александр Ширвиндт

Аркаша Арканов приютил Гришу Горина как старший и как уже известный в медицинских кругах юморист. В 1-м Московском медицинском институте некоторые студенты – Арканов, Горин, Александр Левенбук, Александр Лившиц и другие – уже понимали, что они не будут врачами, а будут шутить. Там проходили искрометные капустники. И Аркаша с Гришей стали вместе что-то создавать.

Так получилось, что, когда им впервые издали на чем-то типа туалетной бумаги тоненькую-тоненькую брошюру, на обложке которой было написано: Офштейн и Штейнбок (как нетрудно догадаться, это «девичьи» фамилии Горина и Арканова), они поехали в Одессу. Жара, они идут по пляжу. А там – развал, где торгуют газетами, брошюрами и книгами. Стоит огромная, облезлая от загара одесситка с потными грудями. Гришка говорит Аркану: «Спроси, спроси ее». Аркан отвечает: «Да рано еще, только вчера издали». Гришка не унимается: «Ты все-таки спроси, а вдруг…» Аркан: «Сам спроси. Почему я?» – «Тебе не откажут, ты похож на Марчелло Мастроянни». Тогда Аркан, как всегда медлительно, подходит к пляжной книготорговке: «Ради бога, простите. А у вас сатирического сборника Офштейна и Штейнбока нет?» Она внимательно на него посмотрела и воскликнула: «Хватились!»

Писатель, поэт, драматург, сатирик, красавец, певец, телезвезда, шахматист, беговик et cetera, et cetera. Аркаша был всегда гармоничен и прекрасен, элегантен и молод. Из недостатков у него было три: он не умел плавать, не умел водить машину и предавать старых друзей.

«Комическая фантазия»

Дорогим моим Наташе и Шуре, которых я так нежно и горячо люблю, что описывать это чувство словами – глупо! Чем чаще будем видеться, тем убедительнее это постараюсь доказать!

«Формула любви»

Дорогим моим Тате и Шуре – создателям самых уютных и теплых домов по всей России – с благодарностью и любовью.

«Прощай, конферансье!»

Дорогим моим Таточке и Шуре (и в их лице всему многочисленному семейству) от их верного старого друга, собутыльника, автора-рыболова и пр., пр. – с нежностью и благодарностью за тепло и радость общения.

Мы прячемся за цинизм, скепсис, иронию, а Гриша был совершенно открытым и ранимым. От него исходили большой уют, доброта, некоторая огромность. Это сейчас мы формулируем. Тогда мы не формулировали, мы жили, пили, гудели, гуляли, огорчались и радовались.

Сидим как-то в 70-ти километрах от Костромы в палатке на каком-то болоте. Холодно, у меня сопли, клева практически никакого. Вдруг к болоту прорывается «газик», из него выходит мужик в гэдээровском костюме и галстуке, но в сапогах. Он оказывается вторым секретарем костромского обкома партии и поклонником Горина – дома есть все Гришины книги. Прослышал, что мы здесь, и просит выступить в Костроме. Мы говорим: «Ну что вы, у нас с собой даже приличной одежды нет». Он продолжает уговаривать, мы отказываемся. Потом я говорю: «Мы тут мерзнем, я весь в соплях, если вам удастся что-то достать…» А тогда был сухой закон. Он намек понял, через пару дней приезжает с четырьмя бутылками водки. В то время добыть их было чуть ли не подсудным делом. И мы в благодарность ему, отколупав кое-как чешую от джинсов и вымыв морду, сели в «газик» и поехали. Дом культуры был набит битком. Он вышел уже в другом гэдээровском костюме и другом галстуке, а мы – все в тех же соплях и рыбе. Он волнуется: «Я вас представлю». Когда уже дали на сцену свет, он отводит меня в сторону и говорит: «Александр Анатольевич, ради бога, простите. Я сейчас буду объявлять вас обоих. А это правда, что у Горина отчество Израилевич?» Я подтверждаю. Он спрашивает: «А если я так прямо на публике скажу, он не обидится?»

О таких друзьях, как Гриша, хочется все время вспоминать. Для того чтобы вспоминать, надо помнить. Поскольку с этим большие сложности, приходится обращаться к людям, которые помнят все и, самое страшное, ничего не забывают. Поэтому – к Наталии Николаевне. Она хорошо помнит, как на их институт (ЦНИИЭП, Институт имени Мезенцева), где работали, наверное, около тысячи человек, выделили три машины. На них претендовали чуть ли не все сотрудники института, потому что в те времена, купив машину, тут же продать ее можно было в два раза дороже. Так называемый треугольник – директор, парторг и профорг – часами обсуждал, как распределить автомобили, и решил один из них, «Волгу», распределить Наталии Николаевне, поскольку надеялся на то, что она не сразу ее перепродаст. Эта «Волга» при ближайшем рассмотрении оказалась фургоном. Не буду вдаваться в подробности той автомобильной интриги, скажу только, что «Волгу»-фургон я попросил заменить на нормальную – к удивлению сотрудников магазина, для которых фургон, в отличие от нормальной «Волги», был в сто раз дефицитнее, так как предполагал перевозку на нем мандаринов с юга. И мы взяли обычную «Волгу». После этого Гриша Горин написал Наталии Николаевне стих:

Позже благодаря Грише появилась машина уже у самой Наталии Николаевны. Заняв у него деньги, поскольку его пьесы шли по всей стране и он был состоятельнее нас, мы купили машину. Я сказал Грише: «Не волнуйся, я сейчас продам свою старую машину и верну тебе долг». На что он ответил: «Не надо, не продавай. Для тебя я в состоянии подождать. Вашей семье пора иметь две машины».

Гриша жил на Тверской. В начале 1990-х в его доме чуть ли не впервые в Москве открыли ночной бар. Это был центр бандитизма. В полночь там начинала греметь музыка. Гриша спускался и, стоя у входа с «качками», кричал: «Я вас снесу!» «Качки» в недоумении смотрели на шепелявого крепкого дядьку. А он продолжал орать на эту мафию, которая тогда практически руководила страной. Иногда он брал с собой соседку, первую метрополитеншу страны, которой было лет 120. Она выходила с орденом Ленина и в комсомольской косынке 1920-х годов. Так они стояли вместе, как рабочий и колхозница. И победили!

Гриша был человеком очень стыдливым, ему было стыдно за все. За кого-то, за что-то, за то, что происходит, за то, что друг не туда влез, не туда поперся, не то вякнул. Гриша был младше нас, но постепенно, с годами, стал таким ребе. Сейчас уже понимаешь, что он был человеком, философски мыслящим. Все наши передряги, фонтаны актерско-режиссерско-богемных эмоций он всегда умел приглушать. Говорил: «Тихо, тихо, разберемся…» Он стал мудрецом. Очевидно, он им и был, но мы этого не понимали. А потом поняли. Он оказался мудрее всех нас. Но при этой мудрости в нем был большой детский наив.