Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

дверью: может, им войти? Может, позвать подмогу? Им, конечно, дали четкие указания на этот счет, но Пенелопа ценит и самостоятельность в тех случаях, когда дело идет о жизни и смерти.

Урания окаменела, почти не дышит. У Семелы на поясе нож, но сложенные на груди руки не дрогнули. Пенелопа выдыхает.

– Прости. Я слышала, что она была храброй, благородной и мудрой. Но мне нужно войско, которое не будет драться благородно. На востоке твоего племени боятся. На западе, если станет известно, что Итаку защищают вдовы и дочери мужчин, которые так и не вернулись домой, то к нашим берегам явятся все наемники, отсюда до минойского дворца. Пускай мой сын играет в героя в доспехах, если без этого никак. Но я должна победить. Женщины уже собираются. Они встречаются в лесу над храмом Артемиды, но они, как ты и сказала, охотницы, а не воительницы. Мне нужно, чтобы они были и теми и другими. Ты поможешь мне?

На востоке, у племени Приены, есть одетая в золотой огонь богиня, хранительница священного очага. Я видела ее однажды: она пламенела над спокойными водами реки, а вокруг нее мужчины, одетые женщинами, становились на колени и приносили ей кровавые жертвы. За нею стояли боги поменьше: Папай и Фагимасада, Апи и Гойтосир, – они пришли поклониться ей, но она… она возвышалась над всеми, и заря над долиной лежала в ее алеющей длани. Я спрятала от нее лицо и скрылась на Олимпе, пока она не увидела меня и не прочла в моих глазах зависть и отчаяние.

Царица Приены мертва, и она поклялась не служить другой. Но, к своему удивлению, она, поджав губы и сложив руки, обдумывает сказанное Пенелопой. Наконец встает, кивает Пенелопе, чуть ниже кланяется Урании и Семеле: вероятно, в глазах старой охотницы видит что-то знакомое.

– Через два дня, – гаркает она, – ты получишь мой ответ.

А потом – вероятно, потому что ей не нравятся гул голосов внизу или прижатые к двери уши служанок – она подходит к окну и вылезает через него так, будто это самое приличное и естественное дело.

Глава 13

Посмотрим на мальчика, который совершенно точно не мужчина.

На Телемаха.

Каждый день на заре он приходит сюда. Это место далеко от дворца, рядом с грязной тропинкой, пахнущей свиным навозом. Строго говоря, этот хутор принадлежит ему – по крайней мере, его отцу, разница тут довольно неявная. За хутором присматривает Эвмей, свинопас Одиссея, которого продали еще ребенком в рабство и так и не освободили, потому что ему никогда не приходило в голову хоть малейшее представление о свободе, а его хозяевам оно не приходило в голову вообще.

В доме спят свиньи. Свет солнца все еще прикрыт, будто серой паутиной, уходящей ночью. Тут лежат метательное копье, меч, щит. К стене прислонено соломенное чучело. Иногда здесь лежит еще и лук отца, выкраденный из оружейной: Телемах пытался его натянуть, пыхтя, потея и выбиваясь из сил, но проклятая деревяшка не поддается. Теперь он реже крадет его, а когда крадет, то это знак позора.

Телемах – мальчик, но он, конечно же, хочет быть мужчиной. Любой мальчик на Итаке, как только ему исполняется двенадцать, уверен, что он новое воплощение Ахиллеса. Безусловно, не погибни Ахиллес под Троей, он был бы просто нытиком и маменькиным сынком, переодевшимся девочкой, лишь бы его не забрали воевать; но, чтобы привлечь внимание поэтов, нет средства лучше, чем славная война или побоище-другое.

В минуты просветления – будем честны, у мальчика они случаются – Телемаху приходило в голову, что если он хочет прославиться в веках, то ему придется поучаствовать в какой-нибудь крайне впечатляющей войне, а то и устроить ее самому. Хороший такой геноцид, может, еще с вулканом или землетрясением, как минимум на полсотни тысяч безымянных трупов и на полдюжины настоящих героев.

Может, когда-нибудь он станет человеком достаточно хорошим, чтобы понять, что это негодная мера для доблести. Но сейчас он все еще недомерок с копьем и его нравственные ориентиры нечетки.

Он упражняется с мечом и копьем на соломенных чучелах. Иногда с ним упражняются воины – древние итакийцы, которые по дряхлости не могли поднять щит уже тогда, когда отплывал Одиссей, или те доверенные стражники с других островов, кого вездесущий запах рыбы не отвратил от того, чтобы остаться здесь жить. Он не так уж плохо дерется. У него есть несколько друзей, мальчиков его возраста. Они подружились с ним, благоговея перед именем его отца, но большинство их постепенно полюбило и самого Телемаха, а он, хоть и не блестящий собеседник, по меньшей мере верен своим друзьям. Он подсчитал, что если бросит клич своим союзникам на Итаке, Кефалонии, Закинфе и полудюжине островов поменьше, россыпь которых и составляет царство его отца, то сможет собрать восемьдесят копий.

Он наносит удар по соломенному чучелу. Оно не сопротивляется.

Восемьдесят копий.

Этого хватит, чтобы убить женихов. Особенно если застать их врасплох. Закрыть дверь оружейной, напасть на них, когда они пьяны. Этого хватит. Сложно будет собрать столько людей тайно, но, если он будет умным, как отец, и мудрым…

Шмяк – он погружает лезвие в соломенную шею, из нее сыплется солома, но в общем противник не возражает.

Иногда, когда долг вынуждает его смотреть Антиною в глаза, он представляет в мелких подробностях, как именно будет его убивать, этого жениха, который лишь ненамного старше его самого, но хочет быть его отчимом. Оказалось, такое упражнение помогает вежливо удерживать взгляд другого и не выглядит так, будто он рассчитывает, под каким углом лучше всего будет всадить ему нож под ребра.

Шмяк – он проворачивает меч в соломенных кишках. Однажды он слышал, как один старый воин сказал, что честный бой – для дураков. Сначала надо выжить. Потом придумать историю о том, как именно.

Кто-то говорит:

– Э-э-э, прошу прощения, я… ой.

Он поворачивается, замахнувшись мечом, готовый драться, готовый убивать, кто-то ворвался в его святилище, и он…

Но человек, стоящий у него за спиной, не вооружен. Он улыбается немного смущенно, поднимает руки, будто сдается, и произносит:

– Прости. Я услышал шум оружия и подумал… Но я не хотел тебе мешать.

– Египтянин, – пыхтит Телемах, опуская меч, и его розовые щеки, как всегда, невольно заливает краска стыда. – В смысле… Кенамон, да? Зачем ты пришел?

– Я гулял. Стараюсь пройти по всем путям, ведущим от дворца, чтобы получше изучить остров. Как уже сказал, я услышал удар меча, его ни с чем не перепутаешь, и подумал… Но теперь вижу, что здесь твое личное место. Приношу извинения. Я ухожу.

Дверь домика со скрипом приоткрывается на ширину пальца, доносится запах свиней. Эвмей приник одним глазом к щелке, недостаточно решительный, чтобы выйти, и недостаточно хитрый, чтобы оставаться внутри. Свинопас Одиссея всегда был более верным, чем мудрым. Кенамон