Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

кормилицы, Одиссей был сладким пирожочком и лапочкой, уж таким сладким пирожочком и лапочкой, и Телемах – тоже сладкий пирожочек и лапочка, ух какие у нас щечки, а кто у нас такой славный, вот какой славный.

Для Пенелопы его отец был хорошим человеком. Больше она почти ничего не говорила, что сильно сбивало Телемаха с толку.

Но потом он спросил, каким был отец, у Лаэрта, и, к его удивлению, старик перестал гонять по беззубому рту разжеванные семена, выплюнул шелуху и, посмотрев в закопченный потолок, наконец заявил:

– Он знал, что умный, и знал, как этим пользоваться. Надо быть достаточно тупым, чтобы другие не видели в тебе угрозы, но достаточно умным, чтобы другие видели, что ты можешь быть им полезен. Он не строил догадок, не рассусоливал: что, если бы было так или этак. Умный человек делает выбор и держится его. Это сложно. Он старался.

Телемах почти уверен: дед ему чего-то не сказал; чего-то не хватает и в рассеянных объяснениях матери. Он ищет это несколько лет, и вот однажды, когда ему семнадцать, он наконец находит тот вопрос, который так долго ему не давался.

– Дедушка, – спросил он, сидя у очага Лаэрта, – мой отец хороший?

Лаэрт дернулся, будто его ударили, и на миг Телемах испугался, что его дед умрет сейчас – слишком скоро, до того, как мать закончит его саван, и война, которая ждет как раз за линией горизонта, наконец разразится. А потом он услышал карканье, прерывающееся хриплое дыхание, будто ветер стучит высохшими костями в скелете, и с изумлением понял, что его дед смеется. Лаэрт смеялся так долго, что смех перешел в захлебывающийся кашель, но даже тогда он все еще закатывал глаза от веселья, а потом дрожащей рукой погладил внука по голове.

– Ну ты даешь, – прокаркал он. – Ну и вопрос!

И луна чертит свой круг.

Глава 12

Во дворце пируют. Пируют! Пируют! Как будто ничего не произошло, как будто смерти всех тех людей не были отсюда на расстоянии чиха. Еще вина! Эй, девка, еще вина нам!

– Амфином, какой ты скучный!

– Эвримах, если будешь так играть, останешься без хитона. Нет, я, конечно, рад забрать твое золото, еще раз бросим кости?

– Эй, египтянин. Что это за «письменность» такая, про которую ты говорил?

– Телемаха сегодня нет? Он сбежал?

– Телемах навещает деда, отдает дань уважения.

– Само собой, сбежал к старику!

Мужчины хохочут, а Пенелопа завязывает очередной узел на ткани.

Еще один вечер, еще один пир: уже поздно, когда Пенелопа возвращается в свою комнату.

– Урания и Семела наверху, – шепчет Эос, когда первые женихи начинают храпеть, уткнув в столы свои лица, измазанные кровью и мясным соком. – С ними какая-то чужеземка.

– Спасибо, – бормочет Пенелопа, сжимая пальцы, уставшие от перекидывания челнока. Она слегка кивает, поворачивает голову туда-сюда, чтобы размять шею. – Доброй ночи, почтенные гости, – говорит она вполголоса, обращаясь к зловонному залу. Никто из пировавших мужчин не двигается, когда она уходит, – только двое, что следят за ней полуприкрытыми трезвыми глазами.

В покоях Пенелопы горит лишь одна лампада. Три женщины обрисованы больше тенью, чем светом.

– Добрый вечер тебе, моя царица, – говорит первая. Ее седые волосы заплетены в косичку, скрюченные руки лежат на коленях. Глаза у нее голубые, а подбородок похож на нос триремы.

Зовут ее Урания, и, как ни странно, ее имя известно за пределами Итаки, хотя ни один поэт никогда не воздаст ей чести. В приморских городах по всему побережью есть немало тех, кто говорит: «А, Урания! Я ее знаю» или «Боги! Еще один родственник Урании!» – потому что за многие годы она успела поторговать всем, чем только можно, и разбирается в качестве шерсти не хуже, чем в цене на древесину. Торгует она не для себя, конечно, а от имени мужа, или, может, отца, или сына. Мужчина, которого она якобы обслуживает, меняется постоянно, а вот правду люди шепчут редко: она делает это для Пенелопы.

Рядом с ней стоит Семела, дочь матерей, мать дочерей, земледелица, которая смеет определять себя не через мужчину. Сейчас она одета так же, как в ту ночь, когда спасла Теодору: в грязный хитон, с охотничьим ножом на поясе; в темных кустах она такая же, как в царской опочивальне. Руки сложены на груди, а лицо похоже на сухое дерево, которое она каждый день рубит для своего очага. От Урании пахнет майораном, которым надушены ее старые запястья. От Семелы исходит запах пота и дыма. Обе – купчиха и земледелица – составляют нечто вроде совета царицы Итаки, такого же, каким, вероятно, Эгиптий, Медон и Пейсенор считают себя для отсутствующего Одиссея. Они вхожи туда, куда не может попасть пребывающая в трауре царица; соглядатаи Урании рассеяны по всем западным морям; у Семелы сестры и подруги – во всех деревнях и хуторах. Эти две женщины не должны дружить и поначалу, некоторое время, пытались враждовать, но потом им надоело.

Обе часто появляются в гинекее дворца. Третья здесь впервые.

Посмотрим же на эту последнюю, развалившуюся в любимом кресле Пенелопы. Лицо свое от грязи она в основном отмыла и большей частью выковыряла землю, забившуюся под длинными обломанными ногтями, но это все, что она сделала по случаю посещения столь возвышенного места, как личные покои царицы. Когда-то существовал мир, в котором у нее были очаровательные ямочки на щеках и улыбка, менявшая лицо, словно морские волны. Этот мир сгорел дотла восемь лет назад. Ее угольно-черные волосы коротко, небрежно подстрижены, и во многих землях это знак позора, хотя единственная, кто считает, что она его достойна, – это она сама. Глаза у нее глубоко посаженные, цвета летней пыли после дождя. Она небольшого для своего народа роста, но восполнила это тем, что откусила ухо мальчику, смеявшемуся над ней, когда ей было семь, а ему – девять; а потом – снова, выдавив глаза другому, который попытался потрогать ее за укромное место, когда ей было четырнадцать; наказали ее не очень сурово, если принять во внимание все обстоятельства. На ней грубый хитон из потертой шкуры и штаны, заканчивающиеся выше колен, и это было бы страшно неприлично, если бы кто-нибудь решился заговаривать о приличиях с той, у кого на поясе столько острых лезвий. Сандалии ее так высоко и плотно зашнурованы, что тому, кто захотел бы ограбить ее труп после отгремевшей битвы, понадобилось бы почти полчаса, чтобы снять каждую. У нее около дюжины шрамов, начиная легкими, полученными в учебных боях, на тыльной стороне ладоней, и заканчивая двумя глубокими на правой руке, один – ниже локтя, другой – выше, там, где она пропустила удары вражеского лезвия. У нее также шрам на спине от раны, которая должна была убить ее, если бы в тот раз Аполлон не вспомнил, что он бог врачевания, о чем обычно этот