Восхождение - Анатолий Михайлович Медников

потом начать духовно интересную жизнь, никогда не насытится первым вожделением и не начнет жизни с иными, более высокими радостями. Ибо духовность — это понятие не сезонное.

Логачев и его жена оказались разными людьми. Но почему же Игорь обнаружил это так поздно? Этот вопрос не раз задавал себе и Суровцев. Игорь же не любил таких разговоров, помрачнев, всегда отмалчивался.

Быть может, вначале невеста старалась показать себя с лучшей стороны, а жених в пору влюбленности хотел замечать тоже только лучшее. Ведь мы обманываемся главным образом тогда, когда сами хотим обмануться. Во всяком случае, то согласие в мыслях, которое составилось у Логачева с женой до свадьбы, после нее уже представлялось Игорю каким-то диковинным сном, в который трудно было поверить.

Развод назревал. Но все же, когда однажды Логачев, вернувшись из служебной командировки, узнал, что жена бросила его, уехала безо всякого предупреждения в другой город, вывезя при этом «под метелку» все из квартиры, даже люстры, это ошеломило его.

Он сел на подоконник, войдя в пустую квартиру, — а больше и сесть было не на что, разве только постелив газету на пол. Он жалел не вещи, хотя отъезд жены и был похож на ограбление, а болыше его мучила горькая, саднящая боль от оскорбления грубостью и дикостью самого поступка, от сознания того, что сам он довел дело до такой степени отчуждения.

Игорь запер квартиру и поехал на другой край Москвы, на Винницкую улицу, за зданием Университета на Юго-Западе, чтобы разделить свою обиду хотя бы на двоих — с Толиком Суровцевым, у него дома.

В этот самый тяжелый вечер для Логачева Суровцев помог товарищу смягчить тяжесть первого удара и того состояния психологической травмы, которое так неожиданно свалилось на Игоря.

Ну, а потом, как говорил сам Игорь, он немного «оклемался», переломил в душе обиду, снова духовно окреп, — во всяком случае, все пережитое им никак не отразилось на его обычной темпированной, четкой, энергичной работе на стройке.

И все же Суровцев встречал Логачева один. А это само по себе могло всколыхнуть в душе Логачева мрачные воспоминания.

Так предполагал Суровцев. Однако о чем бы ни думал Логачев, что бы ни вспоминал, выглядел он отлично, был весел и весь светился радостью возвращения домой, которая обычно тем полнее, чем больше удовлетворения от самой поездки за рубеж, чем богаче впечатления, которые ты привез с собою. Суровцев и сам испытал это особое дорожное нетерпение, когда поезд или самолет приближается к Москве и ты буквально считаешь минуты, волнуешься, словно бы вокзальный перрон может оказаться не на месте или красный свет семафора закрыть дорогу к родному дому!

Поистине, грибоедовские строки никогда не потеряют власти над нашей душой: «Когда пространствуешь, воротишься домой, и дым Отечества — нам сладок и приятен!»

Правда, дым своего отечества Логачев, в переносном, конечно, смысле, ощущал и в Венгрии, когда бывал у будапештских строителей — они давно дружили с людьми Московского комбината.

И если бы его спросили, что он думает о понятии социалистическое отечество, то он бы сказал, что теперь оно шире границ только одной нашей страны и включает ныне другие страны народной демократии. Это хорошо чувствуют те, кто имеет не книжное, а живое и реальное представление о промышленной интеграции социалистических стран. Кто ощущает это понятие в своих рабочих ладонях, в конкретных делах, кто монтировал сделанные по советским проектам заводы в Будапеште, Дьерде, Мишкольце, а это были хорошие знакомые и Суровцева, и Логачева.

Когда они обнялись на вокзале, Игорь первым делом спросил Суровцева, как ребята. Он имел в виду свою бригаду.

— Все нормально, Игорек, жизнь бьет ключом — и все по голове, — пошутил Суровцев.

— Хочешь сказать — крючком? — поправил Игорь.

— Каким крючком?

— Который на кране висит и панели таскает.

— А, это точно! Кого из знакомых видел в Будапеште? Яноша Кишвари, Клауса, Капорнаи? — спросил Суровцев. Он ведь в свое время тоже бывал в Будапеште.

Логачев ответил, что видел и Кишвари, начальника организации «Панель», и Клауса Шеботшена, известного бригадира монтажников.

— Ну вот как ты у нас примерно, Толик, — сказал Логачев. — Видел и других наших «коллег», как он выразился.

Много интересного было в этой поездке. Игорь плавал по Дунаю, побывал на Балатоне, в театрах самого Будапешта, в музеях.

С вокзала Суровцев повез друга к себе домой. От холостяцкого неуюта в логачевской квартире все выглядело и пустовато, и холодновато. Тем более что был у них законный повод отметить и возвращение домой Игоря, и свои ордена, а заодно обменяться впечатлениями о Будапеште. Игорь — еще по свежей памяти о пережитом, Анатолий — с интересом к тому, что запомнилось в его прежней поездке.

— Келенфельд как, хорош? — спросил Суровцев.

— Сам знаешь, неплох, обыкновенные будапештские Черемушки.

— Ну, там-то не совсем обыкновенные, места очень красивые, — возразил Суровцев. — Сейчас кругом такие Черемушки — «челябинские» и «софийские». А ведь не потому так называют, что это лучший район Москвы, — сказал Суровцев, — Тропарево, например, по-моему, куда лучше. И весь Юго-Запад или Чертаново. А потому, что Черемушки были первыми. Вот и имя дали всем другим. Быть первым в любом деле — большая удача.

— Удача, удача! — повторил Игорь. — Не знаю, как с районами, а человек кузнец своего счастья. Людей отбирают время и работа, — заявил он. — Надо, Толик, соответствовать своему времени. И конечно, работать на совесть. И тогда ты на коне успеха!

— Мы удачей с тобой не обижены, — заметил Суровцев, все еще не понимая, куда ведет свою мысль Логачев.

— Грех жаловаться. Живем интересно. И работа, и почет, и благосостояние. Я и не мечтал о таком, когда мальчишкой пришел в бригаду Геннадия Владимировича. И потому, что счастье есть, надо его ценить. Любить свою работу и свой успех, Толик! И стараться, чтобы ничто, никакая суетная дрянь, тебе бы не портило настроение, важно быть среди людей, в первой шеренге честно делающих свое дело.

Суровцев тогда не без удивления взглянул на Игоря. Он удивился не тому, что услышал. Игорь говорил правильно. Суровцев ценил в Логачеве его голову, рассудительность. Правда, сам он делал неверные шаги, — вот, скажем, в истории с