Джейн Эйр. Рождество в Индии - Шарлотта Бронте

Воздух, полный душистой лесной сырости, входил в легкие. Казалось, что с неба падают звезды, задевая лицо. Я чувствовала себя как в отчетливом сне. Звезды, озаряя небеса, плыли вместе с нами. Странное чувство коснулось меня, первый раз в жизни я ощутила глубину далей и громаду неба. Но было в моем чувстве нечто напоминающее измену, — и скорбь, и боль, и отчаяние…

Разгораясь, вновь и вновь вспыхивали на небосклоне звезды.

Джон сидел впереди меня и наблюдал за небом.

— Здесь, около гор, прекрасно, — сказал он. — Я знаю, среди этих великих гор есть люди, которые живут другой жизнью, не такой, как остальные. Я очень хочу увидеть такого человека… Он грандиозен. Он должен производить сильное впечатление… Эти люди наполовину пророки… Мы думаем, что мы на равных с ними, но это не так… Они больше похожи на животных… похожи в том, что свободны… Мы хотим приручить их, а ничего не получается…

— Почему? — спросила я.

— Потому что все животные живут сегодняшним днем… И не думают…

— О чем?

Джон, помолчав, сказал:

— О том, что эта жизнь как-то изменится… Их мысли чисты… Поэтому они умирают в неволе… Единственные, кто остается в живых, — те, кому мы безразличны… — тихо добавил он.

Подул легкий ветер. Джон медленно поднял руки, чтобы провести ими по своему бледному лицу, он смотрел прямо перед собой взглядом, полным сосредоточенности.

— Я расскажу про себя, — сказал он. — Слушай. Сегодня мне хочется это рассказать. Я обманут. Я перенес великий обман. Это было давно. Я шел через Альпы. Десять дней мы пробирались через горные хребты: а затем поплыли по морю. Нас разнесло в щепки. Я долго лежал ничком поперек лодки…

Встать, размяться, предпринять что-нибудь у меня не было ни сил, ни желания… У меня начался бред… Я грезил горами и озерами… Трясся в лихорадке и для разнообразия негромко стонал…

Долгое время я голодал, задыхался и жаждал смерти.

Но однажды ночью я проснулся от грохота. Голубые молнии полосовали пространство. Меня вместе с остатками лодки швыряло то вверх к лучам, то вниз — в жуткие черные ямы…

Я разбил подбородок о край лодки, по шее текла кровь…

Настало утро. На краю неба, в беспрерывно мигающем свете небесных трещин неудержимо тянулись к далеким облакам птицы… Среди них метались тучи. Все смешалось… Я бредил. Бред изменил все.

Он вздрогнул и на мгновение закрыл лицо руками.

— Бесконечные толпы женщин со смуглой и темной кожей с поднятыми к небу руками стремились вверх; кипящая их масса касалась небес; с неба, из красных просветов меж туч, падали вниз нагие розовые и белые женщины… Озаренные клубки тел, сплетаясь и разрываясь, кружась вихрем или падая вниз, соединили в беспрерывном своем движении небо и воду…

Их рассеяла женщина с золотой кожей. Она легла причудливым облаком над далеким туманом.

Меня спасли рыбаки… Я был чуть жив, трясся и говорил глупости.

Я выздоровел, а потом сильно скучал… Те дни умирания в воде, в бреду, полном нежных огненных призраков, отравили меня.

То был прекрасный и страшный сон — великий обман…

Он замолчал, а я задумалась над его рассказом.

— Скажи… о чем ты говорил с Марком? — спросила я.

— Ни о чем, — ответил Джон, разглядывая темное небо.

— Эта женщина… с золотой кожей… она… есть у тебя?

Он молчал.

— Ты знал, что я пойду с тобой?

Но Джон будто бы не услышал моего голоса.

— Завтра будет сложный день, — наконец сказал он. — Может быть, тебе стоит поспать?

— А что произойдет завтра?

Он улыбнулся и пожал плечами:

— Понятия не имею.

Я положила голову ему на грудь и уснула.

Ночь торжествовала и ширилась, полная таинственных, замирающих звуков.

Проспав не больше двух часов, я открыла глаза. Звезды пронизывали черное пространство. Очертания земли терялись во мраке.

Джон нес меня на руках. Ноги его ступали в шуршащей, невидимой траве. Дул ровный спокойный ветер, изредка замирая. Все дышало теплом. Горы медленно выступали из темноты совсем близко от нас.

Еще несколько мгновений я не шевелилась.

Осторожно продвигаясь, шаг за шагом, стараясь не упасть, Джон обходил кочки и бугры.

Заросли поднимались навстречу неровными черными рядами. И, когда Джон приближался к ним, — медленно открывали узкие извилистые проходы, полные влажного воздуха.

Трава подымалась все выше, и ноги Джона ступали по ней с трудом.

— Джон, я могу идти сама, — сказала я.

Он улыбнулся и опустил меня на землю.

Я пошла за ним, и мне казалось, что я все еще сплю и во сне двигаюсь вперед — в полное тайн безмолвие. Бывшее раньше — вставало теперь длинным, бесконечным сном, и все вокруг — ночь, мрак, деревья и горы — казалось продолжением этого, одного и того же, вечного, то яркого, то смутного моего сна.

Ночь бесшумно двигалась в вышине.

Джон шел напряженный, он вслушивался. Мне казалось тогда, что смерти вообще нет и что я и Джон всегда будем жить и чувствовать себя, свое тело и свои мысли. Будет всходить и заходить солнце, леса обратятся в прах, исчезнут звери, птицы, рассыплются от времени горы, воды уйдут в землю, а я и Джон никогда не умрем и вечно будем видеть голубое небо, золото палящего солнца и слушать ночной мрак.

Где-то в стороне от нас затрещало, тонкий писк невидимой птицы раздался в гуще деревьев.

Джон шел через сгустившийся лес, под темными нависшими сводами ветвей… Впереди темной толпой выходили и расступались деревья. Раздавался то протяжный вой, то рев, то тревожный птичий крик.

Мы выбрались на поляну и остановились.

Теплое звездное небо подернулось светом зари. Трудно было сказать, где кончались горы и начиналось небо. Через несколько мгновений ярким алым факелом взошло огромное индийское солнце.

Сколько мы шли, я не помню. Усталость делала нас безмолвными. Но с течением времени мы становились ближе и чутче к дыханию друг друга…

Странные, великолепно разодетые птицы пролетали мимо; живое кольцо змеи, путаясь в траве, ускользало, заслышав шум наших шагов; звуки, напоминающие свист, отдаленный топот раздавались по сторонам, в таинственных горных пещерах, а мы внимали душой и сердцем этим звукам. И нашей молитвой была вся Вселенная.

Это был праздник жизни всех существ, праздник, полный очарования. Золотые локоны солнца, падая в лесную глушь, все расцвечивали красным, растягивались — это был признак близкого вечера.

— Дай-ка мне граммофон, — сказал Джон.