Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

— Всё сразу, — просит она.

— Всё сразу? Вы очень голодны, верно? — улыбается официант.

Надо бы улыбнуться в ответ, но пока не вставлены зубы, она не может. Это ей еще повезло с прикусом — губа прикрывает верхние зубы. Но улыбаться все равно нельзя.

Официант приносит еду — теперь весь стол уставлен тарелками.

— А приборы? — кричит она ему вслед. — Вы забыли приборы!

— Не забыл, — объясняет официант, — просто вы в пальто. Пожалуйста, сдайте пальто в гардероб — столовые приборы выдаются только по номерку из гардероба. Знаете, сколько иностранцев шатается по Вене? Французы, итальянцы, поляки, югославы… И каждый так и норовит что-нибудь у нас стянуть… Но вас ведь не затруднит отнести пальто в гардероб?

Она не может отнести пальто, потому что из-под платья будет видна элегантная веревочная конструкция.

Она не может есть руками, потому что все станут на нее смотреть.

Она уже готова расплакаться.

Из-за соседнего столика поднимается мужчина. Подзывает официанта. Что-то ему говорит. Официант забирает грязные приборы и приносит чистые, в белой крахмальной салфетке. Мужчина кладет их перед ней и, поклонившись, говорит, что неподалеку есть очень симпатичное кафе. Не согласится ли она выпить после обеда чашечку кофе?..

Она старается не набрасываться с жадностью на еду.

Старается пользоваться ножом и вилкой.

Старается помнить, что нож держат в правой руке, а вилку — в левой…

Мужчина отдает грязные приборы и ждет, пока ему вернут гардеробный номерок. Она встает из-за столика и поспешно покидает заведение господина Циммермана. Вынимает из кармана обрывок газеты («Требуется молодая энергичная женщина, срочно») и еще раз читает адрес.

Старая дама, опирающаяся на трость, интересуется, что она умеет делать.

— Все, — отвечает она не задумываясь. — Убирать, готовить, стирать, и еще французский язык знаю.

— А как насчет тортов? Сумеете испечь Keisertorte?

Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.

Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?

— Мадам, — обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. — Мадам, — повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. — Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, — она надеется, что правильно выразилась по-немецки, — а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!

Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.

— У тебя, детка, симпатичная мордашка, — говорит она наконец. — И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, — и черной лакированной тростью указывает на дверь.

На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.

Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает — миллиметр за миллиметром.

Врач наблюдает за ее работой.

— Ты не утратила способности сострадать, — говорит он. — А знаешь почему? Потому что не видела смерти.

Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.

(Врач — старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно — это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)

Один из раненых — восемнадцати лет, с гнойной раной живота — в бреду кричит «Мамочка!».

У другого — рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц — нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.

У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.

— Всё серое и черное, и только она одна — в цвете, в охряно-палевых тонах.

— Кто — она?

— Иоанна… Ты ее видишь? Видишь? Охряно-палевые тона. И золото.

Она накладывает ему на глаза тампоны, приподнимает культю руки. Ниже подмышки, на уровне сердца, вытатуирована группа крови. Четкие темно-синие буквы и цифры такого же размера, как ее освенцимский номер.

— Рассматриваешь меня? — догадывается эсэсовец. — И как?

Она смотрит на исхудавшее лицо с белками без зрачков. Интересно, что это за оттенок — охряно-палевый?

Каждый день после завтрака самолеты противника пересекают воздушную границу Австрии и летят в направлении… Она поспешно перекладывает больных на носилки, помогает санитарам, и все спускаются в убежище. Там тесно, темно и душно.

— Licht-Luft-und-Sohne! — сценограф выкрикивает лозунг немецкой пропаганды. — Свет, воздух и солнце! Солнце, воздух и свет! Воздух-свет! Воздух-свет! Воздух…

После обеда по радио передают отбой воздушной тревоги, и они возвращаются на свой четвертый этаж. Ничего-ничего, успокаивает она пациентов, сейчас будете отдыхать.

В Вену вступает Красная Армия.

В окнах больницы вывешивают белые флаги и эмблемы Красного Креста. Медсестры и врачи в белоснежных халатах выстраиваются в своих палатах навытяжку.

Русские вбегают с автоматами наизготовку.

— Где СС? — спрашивают они у врача.

Тот молчит.

Подходят к ней.

— СС?

Она тоже молчит.

Солдат направляет на нее автомат:

— А теперь, сестра? Теперь — знаешь?[33]

Она расстегивает манжету и закатывает рукав платья. Показывает номер.

Говорит:

— Освенцим. Полька.

— Теперь знаешь?

Они зовут офицера.

Она все стоит с закатанным рукавом.