Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

Она качает головой:

— Не мешайте мне, пожалуйста, я молюсь.

Немцы вывозят узников из Освенцима. Никто не знает, куда и зачем: одни говорят, что вглубь Германии, другие — что в расход. Но с каждым транспортом отправляют медсестер, так что, может, все-таки не в расход. На лагерной рампе стоит доктор Менгеле, наблюдает за отъезжающими. Одни считают это дурным знаком, другие — наоборот.

Она говорит Янке Темпельхоф, что попросится в транспорт (поезда ведь идут на запад — может, как раз в сторону Маутхаузена?).

Вместе с Янкой они отправляются на рампу. Отделяются от толпы ожидающих и подходят к доктору Менгеле.

— Мы медсестры, — говорит она. — Работали в больнице, — это правда, Янка окончила курсы медсестер при больнице мальтийского ордена; теорию она выучила назубок, но на практике оказалась неловкой, и потому осела в канцелярии. — Господин доктор, вы не могли бы отправить нас с транспортом?

«Господин доктор» хорош собой, старательно выбрит и безупречно опрятен. Он разглядывает женщин.

— А помните ли вы… — доктор на мгновение задумывается. — Вы, конечно, помните, как отличить артериальное кровотечение от венозного?

По-польски она бы ответила без запинки: артериальная кровь насыщена кислородом, поэтому она светлая и бьет сильной струей, венозная же кровь… но ей не хватает немецких слов. Она начинает не очень складно:

— Das Blut… im Blut ist Sauerstoff[26]…

К счастью, Янка отвечает бегло, законченными фразами. Доктор Менгеле одобрительно кивает головой, точно так же, как доктор Мунвес в больнице на Чистом, когда проверял знание симптомов тифа. Как кивал бы любой врач, слушая правильные ответы молодых медсестер, к тому же миловидных, несмотря на несколько щербатые улыбки.

— С какой частотой бьется сердце?

На этот раз доктор Менгеле обращается именно к ней. Спрашивает снисходительно, словно профессор, которому не хочется заваливать студента на экзамене.

— Это зависит от обстоятельств, — отвечает она.

— Да? От каких же?

— Боится ли человек. И насколько сильно.

Экзаменатор от души хохочет. Становится видна щель между передними зубами. Диастема, вспоминает она справочник для медсестер. Такая щель называется диастема.

Стоящая позади Менгеле надзирательница записывает их с Янкой номера. Через несколько дней их выкликают на поверке. Они поедут с первым же транспортом.

У нее отдельные нары, целых два одеяла, поверка продолжается всего полчаса, суп без песка, к тому же охраняют их солдаты вермахта, а не эсэсовцы. Мужчины, которых не взяли на фронт по возрасту, и инвалиды войны. Словом, Губен — отличный концлагерь.

Они работают на фабрике, на другом берегу реки. Узницы сидят на конвейере, слева и справа от каждой — немецкие работницы. По конвейеру движутся предметы, к которым нужно что-нибудь прикрутить или припаять, а немки проверяют, хорошо ли они это делают.

У лагеря в Губене только три недостатка.

Первый — бессонные ночи, потому что женщины скандалят из-за хлеба. Хлеб привозят вечером, штубовая садится перед ящиком с буханками, каждую надо разрезать на пять одинаковых частей. Ее обступает взбудораженная толпа. Нож тупой, хлеб с опилками крошится, узницы следят, чтобы было по-честному. Они взвешивают каждую порцию (весы сделали из веревки и двух коробочек) и вслух пересчитывают крошки. Напряжение растет. Женщины то сосредоточенно затихают — когда нож вонзается в хлебную мякоть, то разражаются криком — если отрезанный ломоть оказывается меньше других. Янка Темпельхоф пытается посчитать калории — сколько их содержится в крошках, а сколько тратится на крик. Выходит, что на крик расходуется больше, но ее никто не слушает.

Второй минус — удаленность от Маутхаузена. Подступающий фронт вот-вот разделит их с мужем всерьез и надолго.

Третий — фамилия Регенсберг. Не может же она ехать через всю Германию и всю Австрию с еврейской фамилией…

— У тебя есть какой-нибудь план, — прерывает ее Янка Темпельхоф, — или ты рассчитываешь на везение?

План у нее есть. Прежде всего надо вернуться в Котбус — это недалеко, две или три станции.

Найти ту симпатичную служащую, которая пожелала ей удачи.

Объяснить: Варшава, восстание, нас везли неизвестно куда, я испугалась.

Извиниться, что сбежала с работ.

Вернуться на парусиновую фабрику и подумать, что делать дальше.

— Не торопись, — уговаривает ее Янка Темпельхоф. — Здесь у тебя отдельные нары. Два одеяла и суп без песка. Все хорошо, зачем тебе Котбус?!

— Затем, чтобы стать Павлицкой, — объясняет она снова. — Марией Павлицкой, уже навсегда. И больше никогда не быть Изольдой Регенсберг.

Янка задумывается и говорит:

— Это все твой даймонион[27]. Он снова гонит тебя в путь, так что отправляйся. К голосу даймониона следует прислушиваться.

(Честно говоря, она понятия не имеет, что такое этот даймонион, но стесняется спросить. Догадывается: это тот, с кем не решается спорить даже Янка Темпельхоф.)

…Если бы ее не приняли за проститутку, она бы не пошла к дворнику пану Матеушу. Не узнала бы, что мужа перевели в Маутхаузен. Не поехала бы в Вену.

Если бы не Вена, она осталась бы в Варшаве. Погибла бы во время восстания, в подвале, вместе с матерью.

Если бы она не бежала из Губена, ее погнали бы с другими женщинами. Она бы оказалась в Берген-Бельзене. Где как раз бушевала эпидемия тифа. И умерла бы от тифа вместе с Янкой Темпельхоф.

Видимо, Господь Бог решил, что она должна дожить до конца войны.

А может, все как раз наоборот. Он решил, что она должна погибнуть, а она изо всех сил сопротивлялась Его приговору. И только поэтому уцелела. Тогда это вовсе не божья благодать. Это ее заслуга — и больше ничья.

Она отказывается от ежедневных порций хлеба и через пять дней получает от штубовой целую буханку. Обменивает ее на десять марок и искусственную челюсть. В челюсти — почти целый золотой мост и частично выковырянный золотой зуб. Похоже, челюсть принадлежала женщине.

Фабрика далеко, и в холодные дни им разрешают брать одеяла. Они набрасывают их на голову, а перед тем, как войти в цех, оставляют в раздевалке.

Вместе с другими узницами она идет на фабрику. Оставляет в раздевалке одеяло. Снимает с вешалки пальто немецкой рабочей и уносит в другой конец раздевалки. Ей немного стыдно, но не может же она бежать, завернувшись в лагерное одеяло!