Счастье играет в прятки: куда повернется скрипучий флюгер - Татьяна Краснова

— И все-таки я возражаю…

«Господи, молчал бы лучше!» Марина была в отчаянии, словно за дверью били человека, а она не могла даже позвать на помощь.

— Как вы можете возражать? Вы уже давно ничего не можете! Как это ни печально, вам придется с этим согласиться! Мы держим вас, потому что не можем пока заменить! Как педагог вы давно нуль, признайте это! Вы не справляетесь с детьми! Вас никто не принимает всерьез, не слушает, не уважает! И ваша учительская деятельность непременно закончится тем, что какой-нибудь Фольц сядет вам верхом на голову и проедет с воплями по всем этажам!

У Марины тихо кружилась голова и наплывала давняя мысль: можно ли хоть что-то изменить? Но тут в противовес ей встала новая: а можно ли все так оставить? Она бросилась назад, в свой класс.

Дверь была закрыта изнутри, и когда там вытащили швабру, услышав голос Марины, она увидела не только своих друзей, а весь класс. Никто не уходил на перемену. Но удивляться было некогда. Она торопливо пересказала все услышанное. Прошел ропот:

— Сколько можно, черт возьми!

— Так она это всерьез? Не просто пугала?

— Так ведь она всех по одному…

— А ты найди на нее управу!

— А Макакус-то какой оказался…

— А что же делать?

— Только не превращайте серьезное дело в детскую войну!

* * *

На уроке истории стояла неслыханная тишина. От этой тишины голос у Макакуса срывался, он, ничего не понимая, озирался по сторонам и чувствовал себя в высшей степени неуютно. Никто не разговаривал, никто не смеялся. Никто не ходил по классу. Никто ничем не грохотал. Никто не списывал, не читал посторонних книг и даже не глядел в окно — все сорок лиц были повернуты в его сторону. Кто-то назвал его по имени-отчеству — Иван Платоныч. В глазах учеников была признательность за его героический поступок и старательно скрываемое чувство старой вины.

Но Макакус этого не знал. С тревогой он ждал подвоха. Не переставая говорить, поднялся на кафедру, взял в руки указку — уж это-то всегда смешило поголовно всех. Макакус ждал. Никто не смеялся. Он постоял еще. Смеха не было. Все слушали его объяснения. Все, и на последних партах тоже, и даже Рудик Фольц — все слушали. Макакус почувствовал, что не может говорить. Взгляд его привычно устремился к последней парте у окна — Марины Медведевой не было…

* * *

Рахиль Исаковну окружил в учительской весь восьмой класс.

— Дайте пройти, у меня начинается урок.

Но стадо не двинулось с места.

— Нету ж, поговорим, — угрюмо сказал Фольц, вставая у двери, и Рахиль Исаковна с удивлением осознала, что, кажется, действительно не сможет выйти. Бунт? Впереди, разумеется, стоят Грачев и Лончинская, и она наперед знает, что они скажут. Но услышала неожиданное:

— И мы не будем сдавать экзамены. Весь наш класс. Если Медведевой запрещают, и мы отказываемся.

Скандал? Рахиль Исаковна сориентировалась мгновенно:

— Медведеву никто не выгонял. Ваш класс будет сдавать экзамены в полном составе. Она ввела вас в заблуждение и напрасно заставила продемонстрировать… солидарность.

Последнее слово прозвучало с издевкой, но в этот момент кто-то прокричал из-за двери:

— У Макакуса сердце! За ним «скорая» приехала!

Одни бросились к дверям, другие к окнам.

Над Странным Домом сияло два солнца — одно на флажке, другое настоящее. А из окон неслось:

Дома Марина увидела Клариссу, удивительно спокойную. Правда, лисья мордочка была немного заревана. Под громогласное пение Земфиры она ходила по комнатам и кидала в раскрытую сумку все подряд: расческу, зубную щетку, тетрадки, белье.

— Победа! — весело сообщила Марина. — В школе мы остаемся и экзамены сдаем. Класс нас отстоял. Там такое было. Мы уже сходили в «Забавушку», отметили.

— Это тебя отстояли, — внесла коррективы Кларисса. — А на меня донесли.

Марина озадачилась.

— Не может быть! У нас никто, кроме… — Она не закончила. — Знаешь, у Рахили ведь есть и другие источники информации. Про Макса и тебя она могла узнать откуда угодно, хоть на улице вас увидеть. Я же видела вас в розовой машине. А ты думала, если будешь ей пятки лизать, тебе никогда не достанется? Как же… Погоди, а то, что она говорила…

— Ерунду она говорила, — отрезала Кларисса, кидая в свою сумку полотенце и тапочки. — Что я, дура? Скорее она коляску покатит, чем я.

— Ты что делаешь?

— Не видишь — барахло собираю. И кассета моя, не забыть бы. Подарочек Пал Палыча. — Она вытащила кассету, оборвав Земфиру на очередном «до свиданья». — Платье тебе как? Отдавать?

— Какое еще платье! Постой. Если ты из-за… Так я говорю, все улажено. А Макса ты послала — и правильно сделала.

Марина растерянно смотрела, как в сумку летят солнечные очки, лак для ногтей и пачка фломастеров.

— Плевала я на эти экзамены! Не нужен мне никакой профильный класс, обойдусь. И без школы этой тоже. А Макс, сволочь невозможная, — слышала? — родословной моей недоволен. Не устраивает она его, прямо как Рахиль. Я для всех тут дочь сумасшедшей Евы! Так что хватит всех этих выдумок.

Она рывком отодвинула журнальный столик, за которым все обои были в надписях с завитушками и росчерками: «Кларисса». Взяла синий маркер и жирно зачеркнула.

— Вот! Еще раз вам обои испорчу. И нет никакой Клариссы, есть просто Клара обыкновенная. Насочиняла… Да ты что думаешь, я из дома сбегать собралась? Мы уезжаем. В Москву. Нельзя же у вас навек поселиться. Дядя Алик маму к себе зовет, она от него письмо получила. Там для нее работа есть. Прямо сегодня и едем, Пал Палыч нас на станцию отвезет.

Не застегивая сумку, она перекинула ее через плечо и зашагала во двор, громко распевая:

— До свиданья, мой любимый город!

Остановилась.

— Ну, пока. Ничего эпохального говорить не буду. А парень твой… В общем, это мы с Максом развлекались. Он не участвовал. Он все всерьез, вроде тебя.

И пошла в машину.

— Павлик, включи что-нибудь, — сказала Марина. — Тишина, как в морге.

— Вот эту, — выбрал Павлик. — Папе она приелась, зато Дора теперь ее ставит все время. И мне тоже нравится. Бабушка Алла.

— Вот мы и уезжаем. — В дверях стояла Ева. — Мы были беспокойными гостями.